Карина стала подниматься на крыльцо, когда за спиной худощавой невысокой Малуни неожиданно приметила тучную бабью фигуру в желтой шали. Расслышала узнаваемый властный голос, о чем-то спрашивающий боярыню. Та, не отвечая, передала факел рабу и поспешила к Карине, поддерживая, повела в сени. А Карина даже голову в плечи втянула, страшась взглянуть на властную гостью Малуни. Ибо уже узнала это отечное ицо под бобровой шапкой.
Лишь в полутемных сенях, удерживая руки Малуни, которая разматывала ремешки, обвивавшие меховые сапоги Карины, все же спросила, что за гостью приняла та у себя.
— Параксева это, княгиня радимичей, — пояснила боярыня. — Сына ее пленником везут в Киев. Сама же она еще раньше на санях прибыла. Торопилась сперва, а ныне все гонцов засылает к Аскольду. Он-то на охотах, но ее люди отыскали его, сообщили, что княгиня — мать пленного — встречи с ним добивается. Вроде уже назавтра съезжать будет, так как Аскольд согласен ее принять. А по мне хоть сегодня пущай отправляется, до того уже доняла своей властностью да придирками.
Тут как раз дверь отворилась, по полу застелился пар, и, стуча клюкой, мимо прошествовала Параксева. Как прошла, внимательная Малуня в свою очередь полюбопытствовала:
— Чай, знаешь ее?
— Знавала. И не больно-то встрече рада. Однако не говорила ли тебе Параксева, что надобно ей от Аскольда?
— Как не говорила? Только о том и твердит.
Карина слушала, и сердце ее застучало в груди. Ох, и знала, что делала, Параксева-княганя! Знала, зачем-ей спешить в Киев враждебный, добиваться встречи со старшим из князей. Ведь не ошибалась, что сына ее, любимого да единственного, казни лютой предадут. Вот и хотела выкупить его жизнь сообщением о том, кто в окружении Аскольда подослан от Новгорода, кто в угоду Рюрику готовит князьям осраму и погибель.
— Она как моей медовухи хлебнула, — рассказывала Малуня, — так только о том и говорит. Аскольд же ее сообщением заинтересовался, даже ловы приостановил. Но она сперва хотела сына дождаться, убедиться, что не замучили его дорогой гридни
[125]
Дира. Но теперь, похоже, собирается: наказывала, чтоб уже завтра поутру сани ей запрягли. Э, девушка, да ты куда это?
Но Карина уже шапку натягивала. Сама еще шаталась, но властно потребовала, чтоб оседлали ей лошадь.
— Да на ногах-то едва стоишь! — попыталась образумить ее боярыня.
Куда там! У Карины одно на уме было: не поспеши она сейчас — и не миновать беды. Угроза нависла над Ториром, а остальное уже не имело значения.
Несмотря на уговоры Малуни, Карина почти бегом кинулась на конюшню, сама взнуздала лохматого вороного коня. Где и силы взялись, так лихо вскочила в седло. Крикнула дворовым, чтоб отворяли проход в тыне.
Ночной Вышгород еще не стих. Скрипел снег, вели под уздцы лошадей, разносили по клетям товары с полюдья. Стражи были раздражены, хотели поскорее освободиться да обогреться у очагов, поесть масленых каш, хлебнуть пива. Всадник — или всадница — на узких переходах между тынами их сердил, они грубо ругались. Карина еле уговорила градских стражей отворить ворота, выехала, чуть придерживая вороного на крутом спуске. Лишь когда вывела коня на гладкую, замерзшую дорогу по Днепру, отпустила повод и ударила пятками, пуская вскачь.
От быстрой езды ледяной воздух обжигал, колюче сверкали в вышине звезды, но луна, половинчатая, как резан
[126]
, светила ярко, путь был светел, и Карина хорошо видела открытое белое пространство на Днепре. Сейчас это был лучший путь до Киева, однако одно дело двигаться по нему днем, когда он полон саней, людей, и совсем другое — в ночи, когда исчезли вдали отблески огней и только темнели леса по берегам да доносился протяжный волчий вой. Но свежий конь бодро несся вперед, и до Оболони
[127]
Карина доехала скорее, чем ожидала. Потом перевела лошадь на шаг. В такие тихие морозные ночи цокот копыт далеко слышен, а ей совсем не хотелось, чтобы с вышек Старокиевской Горы приметили одинокого всадника на белом ледяном пути. Вот и ехала не спеша, не думая об усталости, держа путь между застроенным берегом Почайны и островами на Днепре. Миновала берега вдоль Подола, поехала дальше мимо заградских рыбачьих поселений, усадеб на склонах, рынков Угорской горы. А ведь скажи кто пару часов назад, что она одна в ночи отправится в такое дальнее путешествие, — не поверила бы. И вот же… О ломящей усталости в теле запретила себе думать. А к кому ехала?.. Да к тем же волхвам-перунникам, которых раньше сторонилась. Но к кому еще было идти за помощью, особенно теперь, когда над Ториром беда нависла? Вот и едет она одна в ночи ради того, кого боялась и по кому тосковала обреченно. А он, небось, и не думает о ней. Спит себе сейчас под теплыми шкурами в дружинной избе или, того хуже, нежится на перинах Милонеги-княгини… Но Карина заставила себя думать, что все россказни о варяге и белобрысой княгине лишь пустые наговоры, а вот то, что Торир не раз спасал ее, — это правда, и она отдаст свой долг, отведя от него угрозу.. И еще думала, что едет она оградить не бросившего ее полюбовника, а того, кто решил погубить Дира, изведшего ее родню. Она-то не в силах отомстить могущественному князю, а вот Торир может… или пытается.
Вот такие путаные мысли кружили в ее усталой голове, когда, озябшая и измученная, Карина свернула на подъем у замерзшей Лыбеди и въехала под дубы леса перунников.
Карина и получаса не проехала, когда что-то негаданно налетело на нее, ударило больно в грудь, и девушка, задохнувшись криком, рухнула с седла на землю. Только и различила испуганное ржание убегающей лошади, дробный удаляющийся топот. Потом пошевелилась, стала скидывать с себя тяжелую корягу, которой сбили ее. Но тут же сверху кто-то навалился, прижал к снегу, распяв. Она мычала в чью-то зажимавшую рот ладонь. Потом раздался властный голос ¦и ее встряхнули, поставили рывком на ноги. Пошатываясь, она огляделась, увидела обступивших ее, закутанных в шкуры волхвов.
— Огня поднесите, — приказал кто-то.
Раздался звук чиркнувшего кресала, а затем затрещал, вспыхивая, сухой факел. Его поднесли к ее лицу, осветили.
— Это же Карина, дочка Боянова.
Ее по-прежнему удерживали. Она щурилась, отдернула голову от близко поднесенного пламени. Молчала, с удивлением глядя на того, кто руководил напавшими на нее стражами волхвов. От неровного освещения и колеблющихся теней даже не сразу поверила глазам. Видела, как, переваливаясь по снегу, волоча за собой полости шкур, к ней подползает киевский калека Бирюн, которому когда-то выносила объедки, жалея убогого. А вот, оказывается, волхвы беспрекословно слушаются его.
Карина сказала хрипло:
— Мне к Волдуту надо.
— И только-то?
