Все это весьма не нравилось мудрому Аскольду. Вот и решил он созвать верных бояр на думу.
За день до созыва в детинец прибыла княгиня Твердохлеба. Объяснила тем, что-де в тереме своем перемены задумала и пока тут, подле мужа и дочери, поживет. Аскольд любимой суложи был только рад. Хотя смущенно сказал, чтобы Твердохлеба с Милонегой переговорила. Уж больно та к рынде своему прикипела. Дир пока ничего не замечает, но челядь-то болтает всякое. Не ровен час и младший князь заметит то, что яснее ясного уже. Жди тогда беды.
Твердохлеба слушала мужа словно бы невнимательно. Осматривала отведенные ей покои, хмурила насурьмленные брови. И бревна тут все в заусеницах, и потолки почернели от копоти, и меха на половицах не иначе как с осени не выбивали. Когда ступаешь, пыль так и поднимается. Княгиня тут же распорядилась прибраться. А сама пока вышла на гульбище, вдыхала стылый воздух, слушала, как грохочет лед на вздувшемся Днепре. Тут как раз дочку с ее милым и увидела. Они верхом во двор въезжали. Милонега нарядная, веселая, похорошевшая. Варяг ее легко соскочил с седла, стал снимать княгиню. Хотел было сразу отойти, но Милонега его удержала, схватив за кушак, дурачилась. И вдруг сорвала с варяга шапку, побежала, смеясь, прочь, словно надеясь, что рында следом кинется. Но у того хватило ума не поддержать игру. Стоял возле коней, растрепанный, светловолосый. Только смеялся.
«Стыд-то какой», — гневно подумала Твердохлеба.
Но тут варяг Милонега поднял лицо, заметив укутанную в меха княгиню на верхнем гульбище. Смотрел на нее долго, внимательно. И Твердохлеба невольно сжала складки паволоки под горлом. Поняла вдруг… Почти узнала…
Вечером, когда Аскольд созвал верных бояр, Твердохлеба прошла в небольшой прирубок за гридницей, где имелось маленькое слуховое окошко. Накинула на плечи теплую рысью полость, ибо хотя гридница и была самой роскошной в покоях терема, но очага в ней не имелось. Созванные бояре всегда здесь в длинных шубах сидели, шапок меховых не снимали.
Первым речь в думе взялся вести Аскольд. Его голос гулко раздавался в высокой длинной палате. Он показался княгине даже приятным, величавым. Но то, о чем он говорил, ей совсем не понравилось. А сказывал князь, что разведал о находящемся в его окружении враге-доносчике, которого подослали, ни много, ни мало, из самого Новгорода. Аскольд давно заподозрил, что кто-то выведывает и разносит их с Диром планы. Вспомнить хотя бы, как некто предупредил уличей и древлян о намеченном походе, как успели те подготовиться и напасть.
— Да, так и было, — перебил старшего князя Дир. — Однако и в нынешнем полюдье было неладно. Я о доносчике подумал, когда до кривичей дошли. Ждали они нас, дозоры выставили да за подмогой в Новгород послали.
Он умолк на полуслове, выругался грязно. Воцарилось напряженное молчание. И за брата докончил Аскольд:
— Олег словно только и ждал этого. Явился с ратью и отбил часть киевского полюдного обоза.
А кто-то уже восклицал:
— Да как же ты, Дир, допустил такое?
— Ничего, — властно перебил всех Аскольд. — Придет время, и поквитаемся с Олегом Новгородским.
Не с Олегом, поправил кто-то, с Рюриком. Ведь Олег всего-навсего воевода при Рюрике. Аскольд это замечание проигнорировал. Заговорил о другом. О хазарах. Дескать, как донесли ему, примирились они ныне с врагами своими, арабами и ромеями. Теперь и на север глянут, на Киев, вспомнят, что дань им уже несколько лет не выплачивалась, придут скоро. Так что придется Киеву уплатить, потрясти закрома-то, как городские, так и боярские.
Опять крики, шум поднялись в гриднице. Вспомнили, что ранее братья-варяги обещались их от дани той освободить, а нынче что? Прошлым летом даже побили хазар, и после этого еще и платить?!
— Когда на севере сила собирается, нельзя нам еще и с юга похода ждать, — объяснил Аскольд. — Лучше дань уплатить, тогда и с северным соседом можно будет поквитаться.
— А что же Дир воинственный, пока дремать будет? — спросил кто-то сурово, и Твердохлеба узнала голос Микулы Селяниновича.
— Дир свое дело знает, — ответил Аскольд. — И возросшая мощь Киева тому порука. А вот что врагов внутренних нам пока извести надо — это первое дело.
И он поведал, как этой зимой приезжала к нему в Киев мать пленного Родима Параксева, как весть о наворопнике сообщить хотела, о том, что в терем затесался. Обещалась даже указать на врага, однако не успела. И Аскольд рассказал, как загадочно умертвили княгиню перед самым свиданием с ним. А кто? Осталось загадкой.
Голос Аскольда звучал сильно и ровно. Твердохлеба так и представляла его, восседающего в длинной собольей шубе и пышной шапке на высоком стольце — золоченом седалище, подпертом изваяниями диких зверей. Этот стул-столец без спинки еще прежние князья привезли из дальних краев, а от него и Киев прозвали стольным. И вот на нем восседал бродяга варяг, призванный на правление, когда старая династия стала неугодной. От этих мыслей в груди княгини змеей-гадюкой шевельнулась старая ненависть. Одно утешало: на кого бы ни думал возвести подозрение Аскольд, о причастности Твердохлебы не догадывался.
Князь между тем продолжал. Говорил о своих доглядниках-наворопниках, дескать, донесли они ему, как прошлой зимой ездил к племенам, что вокруг Киева, странный волхв, подосланный Олегом, вел речи, враждебные киевским князьям. И был он не стар, на приметном коне таком, пятнистом, как барс.
— Я видел того, о ком говоришь, — подал голос ярл Олаф.
— И ты молчал все время! — гневно воскликнул Дир.
— Да ты и сам его видел, князь. Аль забыл горящий Копысь-град и того, кто там все замутил?
Но Дир смолчал. И тогда Олаф поведал, как в Копыси среди огня и пламени появился всадник на пятнистом белогривом коне и крикнул Диру, указывая на пожар, что точно так же пропадет все, что Дир своим назовет.
— Я помню, — раздался в наступившей тишине приглушенный и будто бы смущенный голос младшего князя. — Но отчего-то казалось, что примерещилось мне..
— А Копысь сгоревшая тебе не примерещилась?! — гневно вскричал Аскольд. И резко молвил еще что-то по-варяжски — Твердохлеба не расслышала.
— Я ведь пояснял, — тихо ответил Дир, — опоили меня тогда, не в себе был. Думал, все из-за какой-то бабы градского посадника завертелось.
— Опоили, баба какая-то… Но ты хота врага своего разглядел? Дир не отвечал. Ответил Олаф: дескать, враг был в варяжском шлеме с личиной, закрывавшей лицо, А вот по коню его признать можно. Конь-то знатный, таких не бросают.
— У князя уличей Рогдая такой конь есть, — неожиданно подал голос боярин Борич. — Мои корабельщики, возвращавшиеся с юга, рассказывали.
«Сейчас все спишут на Рогдая Уличского», — решила Твердохлеба. Но нет. Олаф опять говорил, что узнает молодого волхва по голосу — голос-то приметный, с рычинкой. Олаф голову грозился заложить, что признал бы его.
«И зачем дурню голова», — насмешливо подумала Твердохлеба. Но тут же прислушалась, когда Аскольд стал спрашивать Олафа, какие именно волхвы сделали поджог в Копыси. И ответ был один: служители Перуна.
