Ее мгновенно вырвало.
Тогда он опять развел в воде химикалии, и снова велел:
— Пей! Выпила, выпрямилась… Качнулась… Медленно стала подниматься по ступеням из глубины подвала… Но на пороге свалилась ничком.
Салах кликнул вторую сестру, та примчалась — вмиг все поняла, завизжала! – но когда он ударил ее наотмашь по лицу, умолкла и стала очень оживленно ему помогать, сверкая алой щекой.
Вместе они заволокли Джамилю наверх, раздели, вытерли насухо полотенцем, натянули зеленый свитер с высоким воротом, чтобы закрыть след от веревки, и уложили в постель…
— И четверо суток та молча умирала в страшных мучениях… – пробормотал Аркадий. – В страшных мучениях… Так, что сердце разорвалось.
Минут на пятнадцать перед рассветом он все же уснул — вернее, ему показалось, что уснул: на повороте сумеречной деревенской улицы мелькнул солдатик и скрылся за углом стеклянной забегаловки в парах тумана… Ах да, солдат… А при чем тут солдат? До него никому и дела нет…
Когда застрекотал будильник, он по-прежнему лежал на спине, закрывая локтем глаза.
* * *
День, как и всегда, начался с селекторного совещания. Аркадий слушал голоса, узнавая всех до того, как назовутся.
— Акко, привет!
— Здорово, Кармиэль, что у вас?
— У нас за ночь… (две ложки сахару, о’кей?) — за ночь разбили витрину лавки на улице Герцля, унесли так, по мелочи — скорее всего, подростки балуют… И на дискотеке в драке ранен парень… А так вроде ничего…
— Доброе утро, Рош-Пина, Рош-Пина… у нас вот история. Помните, бродяга в декабре замерз в рощице недалеко от заправки…
Он слушал голоса… отмечал в блокноте, что произошло за ночь в Галилее, одновременно пытаясь принять и утрясти собственную утреннюю новость, не то чтобы оглушительную, но: за час до начала следственного эксперимента Салах отозвал свое признание в убийстве сестры, заявив, что показания дал под давлением следствия, на самом деле ни в чем не виноват — Джамиля покончила с собой по собственной воле, ради семейной чести, не в силах пережить позора.
Ну что ж. Он может так искренне считать, этот бравый полицейский. Ведь он только помог ей умереть , как она и просила. Если б не эта его бледность при виде истерзанного страданием лица мертвой сестры…
— Цфат! Что у вас, почему молчим? Алё, орлы! Вы там в спячку не впали в своем тумане?
Он прокашлялся. И заговорил быстро и спокойно…
Потом Аркадий провел рутинное заседание. Писал рекомендации по делам, распределял их между все теми же орлами — предпенсионной Вардой и Йони, который и так все ночи не спит над своими пятимесячными близнецами… После обеда — не пообедав — поехал в прокуратуру, чтобы освежить в памяти факты по делу, которое расследовалось год назад. Затем, уже под вечер, поехал просмотреть, что записалось на диски камеры слежения…
Время от времени перед глазами возникал пульсирующий на лице Салаха шрам, и тяжелый молот кулака, вбок откинутый на стол: «Пиши»!
Вот и все. Я не имею больше права держать его за решеткой. Никто не продлит ордера на арест, никто… Ты проиграл, старичок, это бывает, в том смысле, что Запад есть Запад, а допрос есть всего лишь допрос, как бы тебе ни хотелось вывернуть ему кишки наизнанку, дабы он понял, как умирала сестра.
Ладно, смирись… Все равно дело передадут в Минюст, люди там серьезные… кто знает, может быть…
Уже поздно вечером, дома, отказавшись от ужина, Аркадий обнаружил, что сегодня вовсе не ел. И, что интересно, совсем не хочется.
Изжога была тут как тут, паяльником выжигала черный узор где-то под горлом…
Но ты лишь отдаленно представляешь, что испытывала перед смертью старая девушка…
Он отыскал в аптечке и торопливо развел в воде таблетку «алказельцера», чтобы Надежда не видела — а то прицепится с расспросами. Пошел прилечь на минутку в спальне, как был — в одежде.
Сюда доносилась смешная и трогательная музыка французского композитора Космы — жена и дочь смотрели старую комедию с Пьером Ришаром. В темноте вялая рука Аркадия наткнулась на обложку книги, что валялась на покрывале. Он потянулся, включил настольную лампу и обнаружил все ту же глянцевую чернуху, которую Юлька никак не могла одолеть. Опять она, паршивка, пластает книгу! Щурясь в полутьме, он машинально побежал по странице воспаленным взглядом: «Во Франции преследования ведьм начались очень рано. Один из иезуитов того времени пишет в 1594 году: „Наши тюрьмы переполнены ведьмами и колдунами. Не проходит дня, чтобы наши судьи не запачкали своих рук в их крови“…».
Отчаянная злоба вдруг перехватила Аркадию горло. Он размахнулся и с остервенением шарахнул книженцией об пол.
Да что это ты — спятил? Что тебе далась именно эта средневековая казнь несчастной старой девы?.. У тебя подобных дел — вагон и тележка. Вон, в пятницу в лесочке под Акко опять нашли обгорелый женский труп в машине… Очередное «восстановление семейной чести». Они так веками жили и жить будут еще сто веков именно так. Ты их перевоспитать намерен? Но откуда ты знаешь, несчастный запад-есть-запад, что на их месте и в их шкуре не стал бы убивать свою Надежду, или вон Юльку, за то, что книги не бережет?
Но ни о чем договориться с собой не мог. Все представлял, как младшая, хорошенькая, злодейка, четверо суток ходила мимо кровати сестры туда-сюда, туда-сюда… Глазки-ходики… Подавала кофе доктору, лечившему отца. И все это время дожидалась освобождения — приметливая, хищная, оживленная, омытая предвкушением новой жизни. Злодейка!.. Вероятно, к ней уже сватались.
Когда Надя, нахохотавшись с Юлькой над голой задницей Пьера Ришара, вошла в спальню — сменить халат на пижаму и лечь, она нашла мужа на кровати одетым, пунцовым от жара, с дурными полуприкрытыми глазами. Он бормотал, то ли во сне, то ли в бреду…
— Арка, ты что, заболел? – тревожно спросила она, склонясь над ним.
Он скрипнул зубами и отчетливо произнес:
— Злодейка!
* * *
Отвалявшись дней пять с ядреным гриппом, каким не болел с третьего класса, с тех пор как по миру лютовал знаменитый гонконгский вирус, он получил повестку на резервистские сборы и, как всегда, не то чтобы обрадовался — но ощутил легкое каникулярное волнение. Хотя род войск — танковых, – в которых он дослужился до командира взвода, на санаторий никак не тянул.
В прошлом году учения проходили в Эльякиме — тут, неподалеку от дома. Жили в палатках, спали прямо на танках часа по три-четыре, уставали, как последние собаки, но — странное дело! – домой он всегда возвращался именно как после каникул — загорелым, успокоенным и чертовски влюбленным в Надежду.
Утром Аркадий явился в часть, отоварился формой и автоматом «Галиль», а часа через полтора обедал в Эльякиме…
