Бертен, переставший после прихода де Гильруа сердиться на Мюзадье, наговорил последнему лестных вещей и, затронув его любимые темы, открыл шлюз для его красноречия. И граф был, по-видимому, доволен, как человек, всюду приносящий с собою умиротворение и сердечность.
Появились два лакея. Неслышно ступай по коврам, они внесли чайный столик; в ярко блестевшем красивом кипятильнике над голубым пламенем спиртовой лампы клокотала вода, от которой шел пар.
Графиня встала, приготовила горячий напиток с тщательностью и предосторожностями, которые завезли к нам русские, подала одну чашку Мюзадье, другую Бертену, предложила им сандвичи с паштетом и разное английское и венское печенье.
Граф подошел к передвижному столику, где выстроились сиропы, ликеры и стаканы, сделал себе грог, а потом незаметно выскользнул в соседнюю комнату и исчез.
Бертен опять очутился лицом к лицу с Мюзадье, и вдруг в нем снова вспыхнуло желание выставить за дверь этого докучного гостя, который, придя в хорошее настроение, ораторствовал, сыпал анекдотами, повторял свои и чужие остроты. И художник беспрестанно посматривал на стенные часы, большая стрелка которых приближалась к полуночи. Графиня заметила его взгляд и поняла, что он хочет поговорить с нею. С ловкостью светской женщины, привыкшей неуловимыми переходами изменять тон беседы и атмосферу гостиной и, ни слова не говоря, давать понять гостю, следует ли ему остаться, или уйти, она одною своею позой, выражением лица и скучающим взором распространила вокруг себя такой холод, словно распахнула окно.
Мюзадье почувствовал, что от этого сквозного ветра у него застыли мысли, и, сам не зная почему, ощутил потребность встать и уйти.
Бертен из приличия последовал его примеру. Мужчины прошли вместе обе гостиные в сопровождении графини, все время говорившей с художником. Она задержала его на пороге прихожей, чтобы о чем-то расспросить, пока Мюзадье с помощью лакея надевал пальто. Так как г-жа Гильруа продолжала разговаривать с Бертеном, инспектор изящных искусств, подождав несколько секунд перед дверью на лестницу, отворенной ему другим слугою, решил выйти один, чтобы не стоять перед лакеем.
Дверь тихо затворилась за ним, и графиня совершенно непринужденно сказала художнику.
— В самом деле, зачем вам так рано уходить? Еще нет двенадцати. Побудьте еще немного.
И они вернулись в малую гостиную.
Как только они сели, он сказал:
— Боже, как злил меня этот скот!
— Чем это?
— Он отнимал у меня частицу вас.
— О, самую небольшую!
— Возможно, но он мне мешал.
— Вы ревнуете?
— Находить кого-нибудь лишним еще не значит ревновать.
Он снова опустился в низенькое кресло и, сидя теперь рядом с ней, перебирая пальцами ткань ее платья, стал рассказывать, какое горячее дуновение пронеслось сегодня в его сердце.
Она слушала с удивлением, с восхищением и, нежно положив руки на его седые волосы, ласково гладила их, словно благодаря его.
— Мне так хотелось бы жить подле вас! — сказал он.
Он все время думал о муже, который лег в постель и, должно быть, уже спит в соседней комнате, и добавил:
— Только брак действительно соединяет два существа.
Полная жалости и к нему и к себе самой, она прошептала:
— Бедный друг мой!
Прижавшись щекою к коленям графини, он смотрел на нее с нежностью, чуть грустной, чуть тоскливой нежностью, уже не такой пылкой, как недавно, когда его отделяли от любимой женщины дочь, муж и Мюзадье.
Легким прикосновением пальцев поглаживая волосы Оливье, она сказала с улыбкой:
— Боже, какой вы седой! У вас не осталось ни одного черного волоса.
— Увы! Я это знаю, это происходит быстро.
Она испугалась, что огорчила его.
— О! Вы ведь стали седеть совсем молодым. Я всегда знала вас с проседью.
— Да, это правда.
Чтобы окончательно изгладить вызванную ее словами легкую печаль, она склонилась к нему и, приподняв обеими руками его голову, покрыла его лоб медленными и нежными поцелуями, теми долгими поцелуями, которым, кажется, нет конца.
Потом они посмотрели друг другу в глаза, стараясь в глубине их увидеть отражение своего чувства.
— Мне хотелось бы, — сказал он, — провести возле вас целый день.
Его смутно томила неизъяснимая потребность близости.
Недавно еще он думал, что стоит лишь уйти бывшим здесь людям, и этого будет достаточно, чтобы осуществилось желание, проснувшееся в нем с утра, а теперь, оставшись наедине со своей любовницей и ощущая лбом теплоту ее рук, а щекою, сквозь платье, теплоту ее тела, он опять почувствовал в себе ту же тревогу, ту же тоску по неведомой и ускользающей любви.
И теперь ему представлялось, что вне этого дома, может быть, в лесу, где они были бы совсем одни и никого не было бы возле них, это беспокойство его сердца нашло бы себе удовлетворение и успокоение.
Она ответила:
— Какой вы ребенок! Мы ведь встречаемся почти каждый день.
Он стал умолять ее придумать способ, чтобы поехать с ним позавтракать куда-нибудь за город, как ездили они когда-то, раза четыре или пять.
Она удивлялась этой прихоти: ее так трудно было исполнить теперь, когда вернулась дочь.
Однако она попытается, как только муж уедет в Ронсьер, но это возможно лишь после открытия выставки, которое состоится в следующую субботу.
— А до тех пор, — спросил он, — когда я вас увижу?
— Завтра вечером у Корбелей. Потом приходите ко мне в четверг, в три часа, если свободны, а затем, кажется, нам предстоит обедать вместе в пятницу у герцогини.
— Да, совершенно верно.
Он встал.
— Прощайте.
— Прощайте, друг мой.
Он все еще стоял, не решаясь уйти, так как не сумел выразить почти ничего из того, что пришел сказать ей, и голова его по-прежнему была полна невысказанных мыслей, неясных порывов, рвущихся наружу и не нашедших себе выхода.
Он повторял, взяв ее за руки:
— Прощайте.
— Прощайте, друг мой.
— Я вас люблю.
Она бросила ему одну из тех улыбок, которой женщина дает понять мужчине, как много она ему отдала.
С дрожью в сердце он повторил в третий раз:
— Прощайте,
И ушел.
IV
Можно было подумать, что все парижские экипажи совершали в этот день паломничество к дворцу Промышленности. С девяти часов утра съезжались они со всех улиц, проспектов и мостов к этому рынку изящных искусств, куда Весь-Париж художников пригласил Весь-Париж светских людей на условное «покрытие лаком» трех тысяч четырехсот картин,
