Он тряс ее, плакал и торопился договорить, боясь, что сейчас войдут чужие и помешают.
Потом, утихнув, поднялся с колен и минут десять молча бродил по мастерской, бесцельно касаясь ладонью стола, скульптур, перил лестницы. Подходил, смотрел на Анну Борисовну долго, долго, вдруг протянул руку и тихо погладил ее лицо.
Со двора позвонили. Он отдернул ладонь и пошел открывать «скорой».
* * *
Дней десять спустя после похорон Нина ехала в содрогающемся трамвае по Верхней Масловке. Проезжая мимо мастерских, увидела свет в знакомом окне, и ее словно толкнули к двери — захотелось вдруг повидать этого странного человека: как он, что поделывает, один или кто-то уже скрашивает его быт…
Увидев Нину, Петя молча отшатнулся, и по выражению его лица невозможно было понять — удивился он, обрадовался или подосадовал. Нина даже пожалела, что зашла. Вдруг там, в мастерской, женщина, и Петя не хочет, чтобы ее застали, да мало ли что! В самом деле — ввалиться вот так, без предупреждения!..
— Как странно, — сказал он. — Именно сегодня, сейчас… Я только что думал о вас… Думал, что больше не придется встретиться…
— А я проезжала мимо, заметила свет в окне…
— Удивительно, — сказал он. — Вполне законченная пьеса.
В мастерской было чисто убрано, раскладушка Анны Борисовны аккуратно застелена зеленым солдатским одеялом, скульптуры расставлены на стеллажах в непривычно строгом порядке, тоже по-солдатски — в затылок.
На стуле стоял раскрытый, уже уложенный чемодан. Петя снял его и придвинул гостье стул.
— Сейчас чайник вскипит…
— Попросили освободить мастерскую? — Нина кивнула на чемодан. — Переезжаете к себе на Садовую?
Петя в ответ сухо улыбнулся и сказал:
— Не «пере», а у-езжаю, — и присел голосом на этом «у», и щелкнул замочком чемодана.
Нина растерялась почему-то, даже на стул опустилась.
— Как — уезжаете?
— Железной дорогой, плацкартой… верхняя полочка… Залягу, завалюсь к стене… И понесется прочь от меня эта надсадная жизнь…
— Надолго?
Он усмехнулся и щелкнул вторым замком чемодана.
— Думаю, на ближайшие лет сорок, поскольку есть опасение, что проживу я довольно долго… Ну что этот чайник, собирается он закипать?
— Я ничего не понимаю. Что за эскапада? Зачем?
— Затем, что домой пора, — просто сказал Петя и прихлопнул ладонями колени. — Я подзадержался в столице, и мы порядком надоели друг другу… — Он засмеялся: — Пошвыряло, пошвыряло, как говорится, в жестоких волнах столичной жизни, но — с гордостью могу сказать — не обкатало, как серый камень-голыш. Не обкатало… — повторил он, усмехнувшись. — Вот разве что в песок размолотило… Да… Явился бос и гол, таким и уйду из стольного града… Чинов не нажил, славы не сколотил, любви не встретил… Мелькали время от времени на разных поворотах судьбы женские фигуры, но… отчего-то ни одну из них не захотелось прижать к сердцу… А между тем я — домовладелец! Да-да, кажется, я уже рассказывал вам, что после смерти мамы остался наш домик. Тетка за ним присматривает, недавно даже стены белила… У нас там славно, и швейная фабрика, кстати, имеется, а при ней, соответственно, и клуб с такими же неотразимыми плафонами по потолку времен излишеств. Плафоны с вечными мотивами: так, знаете, не в меру упитанная балерина с ножкой-циркулем и скрипка, перечеркнутая смычком. На скрипке подбородник не с той стороны, так что сыграть на ней, скажем, смог бы только человек со свернутой головой… Да! Так что в жизни моей мало что изменится… — Все это он говорил странным, дергающимся голосом, затягивая на чемодане ремни.
— Петя, вы сошли с ума! — воскликнула Нина. — Извините меня, я назову вещи своими именами: дожить, дотерпеть до того, чтоб получить наконец в Москве свой законный угол, и так странно, глупо, неожиданно все бросить? Зачем, почему, что за блажь? Что и кому вы хотите доказать?
Она разволновалась, голос ее дрожал и неприлично срывался, и ей было странно самой, что Петин неожиданный отъезд так подействовал на нее.
Петя, который взялся уже было за чайник, оставил его на плите и, присвистнув, остановился против Нины.
— Вот те на! А я-то тешил себя надеждой, что хоть вы думаете обо мне не так скверно, как другие…
Он подвинул стул, сел против Нины близко и заглянул ей в лицо.
— Вы всерьез полагаете, что все эти адовы пятнадцать лет я всего-навсего поджидал нескольких метров на Садовой? — тихо спросил он.
— Петя, вы меня не так…
— …Эту жалкую комнату, которую, кстати, я ненавижу?.. Значит, вы все-таки чужой, непроницательный человек… Вы ничего не поняли.
— Ну, знаете! В вашей жизни и ваших намерениях черт ногу сломит!
— Да не во мне! — перебил он нетерпеливо, нервно. — Вы ничего не поняли в Анне Борисовне!
Он вскочил и заходил по мастерской, подергивая плечами, словно заставляя их расправиться.
— Пятнадцать лет бок о бок я существовал с самой Искренностью… Вы знаете, что постоянная искренность — очень редкое явление в жизни? Анна Борисовна была искренна в каждом слове. Для близких это мучительно, невыносимо. Пятнадцать лет меня обдавало печным жаром правды. Естественно, что из этой длительной, болезненной процедуры я вышел в несколько помятом и обугленном виде… — И, подавшись к Нине совсем близко, он проговорил, понизив зачем-то голос: — Старая ведьма владела огнивом жизни… Я — одураченный солдат, которого ведьма обвела вокруг пальца…
Нина откинулась на спинку стула, так ей стало не по себе от диковатого взгляда его блестящих глаз.
— Пятнадцать лет назад я счастлив был выметать мусор из этой мастерской, лишь бы жить подле нее, слушать ее. Я был околдован… Помните эту сказку — «Карлик-Нос»? — живо спросил он шепотом. — Старая ведьма завлекла мальчика, опоила, околдовала, пятнадцать лет держала в услужении и ничего, ничего не дала взамен. Даже рецепта своего лукового супа не открыла!
— Петя! Бог с вами, опомнитесь — какой луковый суп?
Он замолчал, прикрыл глаза и проговорил с усталым равнодушием:
— Впрочем, мальчик оказался совершенно бездарен. Старуху можно понять.
— Петя, вы несправедливы… Анна Борисовна… любила вас… как родного.
Он поморщился от этих пустых, ничего не значащих слов, от звука ее голоса, трезвого и энергичного даже сейчас, и сказал:
— Ах, да перестаньте, что вы знаете о родственности! Как родного! Она родного внука терпеть не могла. Она была равнодушна к единственной дочери.
— А вас любила, — вдруг тихо и твердо возразила Нина.
— Она никого не любила. Никого. Кроме собственной жизни…
