На сей раз возможность подвалила вполне рабочая: Ляйденский университет пригласил меня выступить перед студентами факультета славистики.
Как тут не упасть — хотя б украдкой, на день-другой — в объятия любимого города?
…И вот знакомые утки утюжками разглаживают зеленую кисельную воду канала. Велосипедисты подкрадываются незаметно, как хищники из породы кошачьих; степень неожиданности их появления такова, что кажется — они слетают откуда-то сверху, выпархивают из-под твоей подмышки и мчат вперед, не оглядываясь, со стрекозьим стрекотом спиц.
Пугаешься. Иногда вслед хочется запустить лаконичным и емким словом. А ведь напрасно: именно с переосмысления этого слова следует начинать общение с голландцами.
«Hui морген!» — приветствует меня утром хозяин нашей маленькой гостиницы. Я вежливо отвечаю: «Морген hui!»
Степень моей музыкальности и умение внедряться в новую среду, приобретая окраску местной фауны и флоры, таковы, что я немедленно начинаю отлично говорить на языке той страны, где оказываюсь. То есть я, конечно, не имею в виду действительное знание языков — в этом я абсолютно и даже торжествующе бездарна. Я имею в виду интонационный рисунок, артикуляцию, чередование пауз, ритмические волны вдоха-выдоха, присущие речи коренного населения.
При этом вставляю во фразу любые слова, которые придут даже не в голову… — не знаю, как назвать то место, куда они приходят, оно помещается где-то между кончиком языка и уздечкой…
И меня понимают!
Я утверждаю, что способна вести беседу на любом языке; но для этого мне необходимо оказаться в той местности, которая данный язык породила.
Возьмем нынешний приезд в Голландию.
Мы гуляем по набережной вдоль канала и решаем, что неплохо бы перекусить, скажем, какой-нибудь рыбой… Заходим в ближайшее кафе и, родственно улыбаясь официанту, я произношу что-нибудь вроде: «ду-ю-грахтн-ин ме-ню-у-э-фишн-блю-удн? — распевно-гортанно, с удовольствием.
Тут главное улыбаться и совершать полузаметные жесты, как бы рисующие в воздухе рыбку. Официант слышит во фразе международное слово «фиш», ухо его цепляет знакомые слоги, жесты накладываются на звуки голоса… мгновение! — и смысл всей фразы вспыхивает в его мозгу безотносительно к смыслу каждого слова.
Мама говорит, что в детстве я часами могла щебетать на какой-то тарабарщине, уверяя, что это итальянский или испанский. Если я читала «Трех мушкетеров», то с утра до вечера отвечала на любой вопрос домашних «по-французски» — полной ахинеей, говорит мама: птичий посвист, имена улиц и площадей вперемешку с именами и титулами главных героев, — но поразительно похоже по звучанию. Посторонние пугались этого внезапного полиглотства.
Помню — первое утро в Иерусалиме: яркое солнце, вишневая накипь бугенвиллий на желтой крупнозернистой кладке стены во внутреннем дворике квартиры брата, куда накануне ночью, в проливной дождь, доставило нас из аэропорта маршрутное такси. Итак, утро, я одна в доме, ошалевшая и ослепленная — после ноябрьской слякоти Москвы — избыточной благодатью Средиземноморья, синевой, желтизной, буйной окраской невиданных кустов прямо в доме… Звонок в дверь. Меня забыли предупредить о вызванном накануне электрике. Он стоит в дверях и пытается что-то объяснить мне. Я улыбаюсь. Он повторяет, еще раз, показывает на плоский чемоданчик с инструментами в руках. Наконец я вспоминаю единственную фразу, выуженную моей безалаберной памятью из трех уроков иврита, на которые мне удалось попасть в Москве.
— Я не говорю на иврите, — произношу я, по-прежнему приятельски ему улыбаясь.
Он молча смотрит на меня несколько мгновений и наконец мрачно произносит:
— Ты ДА говоришь на иврите, сукина дочь!
* * *
…В первое же утро — приятное знакомство: голландская мышь в кофейне на улице Дамрак, в центре Амстердама. Мы сидели недалеко от входной двери, вдруг в углу под деревянными панелями увидали ее — любопытную, спокойную и доверчивую. Она просеменила к нам под стол, уперлась розовыми ручками о задник бориного ботинка, поднялась на лапки и долго обстоятельно обнюхивала кожу с видом дегустатора, от которого ждут произнесения сорта винограда и года выпуска драгоценного напитка. Борис сидел не шелохнувшись. Наконец она опустилась и покатилась под столиками, деловито снуя меж ботинками, сапогами, кроссовками.
— Не соблазнилась… — сказал Борис чуть ли не с сожалением.
— А я тебе говорила — не покупай дешевку!
…Огромные окна парадных комнат — они называются «doorzonkamers», «комнаты, пронизанные солнцем» — голландцы не занавешивают: «Нам нечего скрывать».
Наши приятели, супружеская пара из России, снимавшая в Ляйдене квартиру, рассказывали, как однажды, уйдя на работу, забыли раздвинуть занавески на окне. Удивленная и шокированная этим обстоятельством соседка позвонила хозяйке дома, та ринулась разыскивать своих жильцов на работе, а разыскав, долго распекала по телефону: как, мол, посмели не раздернуть шторы? Что люди могли подумать — что там, в квартире, происходит?!
— Да что, что могло там происходить?! — обескуражено отбивался наш приятель, — притон у нас, что ли, станок, печатающий фальшивые деньги?! Укрывательство трупа?!
— Порядочным людям скрывать нечего! — оборвала его хозяйка.
И, отпросившись с работы, виновник помчался домой — отдергивать занавески.
Сначала, проходя по тротуару впритык к высоким окнам, заглатывающим просторный кусок набережной канала, я, по своему писательскому любопытству, воровато косила глазом внутрь комнат, пока не поняла, что эти хладнокровные голландцы не только не против того, чтоб их разглядывали в те минуты, когда они читают в кресле, смотрят телевизор, говорят по телефону или даже валяются на диване с кошкой или собакой, но и сами тебя с удовольствием разглядывают — мол, ну-ка, ну-ка, посмотрим, правильно ли ты идешь.
Я, со своей страстью к «театру жизни», и без того всегда глазею в окна, а тут еще уютный нарядный быт так привлекательно распахнут перед вами. В этом есть все же некоторое желание покрасоваться. Нация, посвятившая века обустраиванию своего очага, крепкого прочного дома, очеловечиванию холодного неприветливого пространства, — по праву гордится своими руками и хозяйской сметкой. Своим умением достойно жить.
— Однако… не слишком-то удобна эта ежеминутная демонстрация своей чистой совести, ты не находишь? — заметила я после очередной уютной комнаты с рядом высоких китайских ваз, где на диване валялся молодой человек, одной рукой листая журнал, другой задумчиво исследуя лабиринты собственного носа. — Есть ведь ситуации, когда хочется спокойненько наорать на кого-то из домашних, дать по уху собаке или сыну… Не говоря уже о внезапном порыве… хм-хм… любви, когда дети отвалят наконец из дому?!
— Вопрос не в приличиях, — отозвался Борис. — Это температура тела такая. Они не могут, как мы, совершать резких движений…
