— А за что, собственно, на него ополчились все эти дядья-кузены? Тут он пишет, что Антон Маубе, художник, тоже дальний их родственник, поначалу хорошо к нему отнесся, давал советы… И вдруг охладел, и при окончательном разрыве сказал: «У вас злобный характер!»?
— Но ты же сама видишь — он был таки тяжелым пассажиром… Подозрительный, вспыльчивый, дикий… Абсолютно асоциальный тип, к тому же пьющий… Среди приличных людей художнику трудно существовать, особенно, когда у него крыша едет… Да он и сам это понимал. Не помню где, кажется, в письме к Тео, он писал что-то вроде: «Сравнивая себя с другими, я вижу, что во мне так много жесткости, словно я лет десять просидел в тюрьме»… и что-то еще, вроде того, что с ним может случиться то же, что случилось со многими художниками: «Я сдохну или, что еще хуже, превращусь в идиота…»
— Да, он, видать, не обольщался по поводу своего будущего…
— Это какой период? Гаага, начало восьмидесятых, да? Как раз, когда он подобрал беременную проститутку на улице, да еще с одним ребенком. Ну, кому из родственников это могло понравиться? — Боря вздохнул, искоса бросив взгляд на соседние столики. — Слушай, я что-то забыл — курицу едят руками? А то я измучился… — и встретив мой взгляд, виновато рассмеялся.
Я полистала страницы, забегая вперед…
— Да… вот он пишет об этой женщине… Как ее звали?… Христина, Син…
«Этой зимой я встретил беременную женщину, оставленную человеком, ребенка которого она носила, беременную женщину, которая зимой бродила по улицам, чтобы заработать себе на хлеб — ты понимаешь, каким способом. Я нанял эту женщину, сделал ее своей натурщицей и работал с ней всю зиму;…и, слава Богу, я пока что сумел уберечь и ее самое, и ее будущего ребенка от голода и холода, деля с ней свой собственный хлеб…»
— Вот-вот… Бедный Тео, который без конца посылал ему деньги на жизнь! А ведь он сам получал весьма скромное жалованье и, между прочим, во всем себя ограничивал. Представь, как он должен был обрадоваться, узнав, что у него уже не один, а два нахлебника на шее, причем, в скором времени родится третий… Ну, почитай, что там еще…
— «… К женщинам, осужденным и проклятым попами, душа у меня лежит не со вчерашнего дня…»
— …Обрати внимание, это пишет вчерашний фанатичный проповедник!
— Да-да…
— «…Часто, когда я бродил по улицам, одинокий, заброшенный, полубольной, без гроша в кармане, я смотрел им вслед, завидуя мужчинам, которые могут пойти с ними, и испытывая такое чувство, словно эти несчастные девушки — мои сестры по положению и жизненному опыту…»
Уже дважды официант учтиво спрашивал нас — все ли в порядке, что означает обычно предложение расплатиться и проваливать. Но несмотря на тесно составленные, обсиженные людьми столики, здесь было так по домашнему тепло, что мы заказали какой-то дурацкий клубничный мусс на двоих, чтоб нам дали посидеть еще…
— «…Эта женщина не обманула меня… Много ли мы вместе потратили? Нет, у меня ведь было мало денег, и я сказал ей: „Послушай, нам с тобой не надо напиваться, чтобы почувствовать что-нибудь друг к другу; положи-ка лучше в карман то, что я могу тебе уделить“. Как мне хотелось иметь возможность уделить ей побольше — она стоила того! Мы с ней наговорились обо всем — о ее жизни, горестях, нищете. И беседа у меня с ней получилась интереснее, чем, например, с моим высокоученым кузеном-профессором…
…Женщина эта привязана ко мне, как ручной голубь; а так как жениться я могу только раз, то самое лучшее, что я в силах сделать, — это жениться на ней: ведь только так я получу возможность помочь ей, иначе нищета вновь вынудит ее пойти прежней дорогой, что приведет ее к пропасти…»
— Вот бедняга мужик! — воскликнул Борис с досадой. — Она и пошла прежней дорогой… О, Господи, какое чертово одиночество! Какая безнадежная тоска… Ну, не смотри на меня так! Я все же салфеткой руки вытираю, не скатертью…
Он подозвал прошмыгнувшего, как летучая мышь, официанта.
— Гарсон!.. — твердо сказал мой муж Боря, художник, как ни крути… — Ай вонт… аб-сент! Аб-сент, если можно, а?!
Тот отшатнулся и убежал.
* * *
Еще с полчаса наш автобус наматывал петли, пока на горе не показался Ванс — серые каменные нагромождения под пегой черепицей, издали сливающейся с бурым, набрякшим грязной пеной, небом, — и колокольни, и высокие тонкие метелки пальм между кипарисами, трагически одинокими, одинокими даже тогда, когда они высятся на дороге стеной…
Благословенный юг Франции: объятые зеленым сном холмы в проплешинах мокрых скальных пород, и наверху, на сосновом склоне — губной гармошкой сидящая в зелени, белая капелла «Четок».
Конечная остановка нашего автобуса пришлась на центральной площади старинного Ванса, наконец, достигнутого нами. Вся площадь была засажена исполинскими платанами, искалеченными заплечных дел садовниками: еще не расцветшие их ветви, обездоленные холодной весной, похожи были на растопыренные руки с бессчетным количеством узловатых, обезображенных подагрой пальцев. Рядом с ними высокие фонари с двумя стекляными шарами на плечах казались цирковыми жонглерами, застывшими на мгновение перед тем, как подбросить первый шар и пустить ему вдогонку остальные бесконечной воздушной цепочкой.
Мы огляделись. Борис, как обычно, развернул карту, в которой — в любой — я ничего не понимаю и считаю китайской грамотой, а пристальные вглядывания в переплетения этих нитей, кружков и квадратиков втайне полагаю притворством и снобизмом. Дорогу — я твердо в этом убеждена — узнают при помощи жестов и улыбок.
Через площадь, напротив заурядного супермаркета с поездом металлических тележек у входа, праздно и уныло стояла застывшая, и по всему видать, давно не подновляемая старая карусель.
И так же праздно по площади и вокруг слонялись группки иммигрантов из бывших колоний — они сидели на скамейках, на корточках у стен, подпирали фонарные столбы; перебирая четки, оглядывали прохожих… Грозная праздность была в остановившихся бесцельных взглядах.
— А где французы? — поинтересовался Борис, оглядываясь…
Вокруг нас простирался Восточный Иерусалим со своими арками, мощенными камнем тротуарами, навесными фонарями, пальмами и оливами на горных склонах…
Наш пансион оказался в двух шагах от площади, — одно из тех непритязательных заведений, с тонкими перегородками между номерами, старомодными лампами, стертым кафелем в ванной. Зато чуть ли не с порога взгляд ваш падал на биде, этот непременный символ многовековой культуры французской любви, — из-за чего весьма паршивый номер стоил весьма недешево.
Правда, с лихвой все окупал маленький двор, заросший кустами жимолости и сирени, и старый колодец с тяжелой, бурой от дождя, деревянной крышкой…
А еще в маленькой уютной столовой стояли вдоль стен два старинных буфета, увитых резными листьями, цветами, кистями багряного винограда; на их полках, завешанных крошечными тюлевыми занавесками, стояла белая фаянсовая посуда эпохи Мопассана. На двух этих стариках, скрипуче вздыхавших по ночам, лежал, — как небо на плечах Антея — потолок с уцелевшими на нем частями гипсового ангелочка: плохо ощипанным крылышком и пухлой ножкой, ампутированной наследниками почтенного нотариуса при дележе имущества, лет пятьдесят назад. (Они вдребезги пересудились друг с другом, поделив дом на две, принципиально равных, по площади, половины — наш пансион и аптеку. Ангелок попал под гильотину. Второе его крылышко и кудрявая голова летели по небу аптеки).
