– Никогда не будет! – крикнула я. – Зачем я съела этот дурацкий цветок сирени? Загадала желание, вообще не нужное мне? Зачем мне Мишкин отец?
Я в отчаянии оглянулась на серую гречишную стену, и она заворочалась во мне всеми своими камнями из людей, которых со мной уже нет.
– Гадина! – закричала я. – Гадина! Кладбище серое! Так нечестно!
Я рыдала взахлеб у серой стены. Мне было плохо, и я не знала, что делать. Знала только, что ненавижу себя. Безвыходно и без надежды на прощение. Я зло вытерла слезы кулаками. Выбила их из себя. Прямо по глазам руками. И пошла к маме. Она жарила творожники в кухне без света, а за окном уже было почти темно.
– Мам, Мишкин папа не вернулся к тете Миле?
– Нет.
– А что он говорит? Все равно будет тебя ждать?
– Да.
– А ты?
– Что я? – спросила мама.
– Обещай, что скажешь правду.
– Что ты хочешь? – Она развернулась ко мне, а я не видела ее лица в темной кухне.
– Ты любишь его? Хоть каплю?
– Творожники горят. – Мама отвернулась к плите.
– Что нужно ему сделать, чтобы тебе понравиться?
– Не оставлять семью, – ответила мама.
Я ее не поняла. А теперь, наверное, да. Мой папа нас бросил, оставил совсем одних. Ради других. И она его не простила. Так бывает: любишь и не прощаешь всю жизнь. Потом она могла стать счастливой, но ей просто не повезло. Она встретила Мишкиного отца, а у него уже были тетя Мила и Мишка. Вот так мой папа разорвал маме сердце и навсегда поселил во мне грусть.
Но тогда я так и не догадалась, что она хотела сказать, и продолжала мучить. Во мне рос огромный ком обиды, злости и жалости к себе и маме. Он вырос и ударил мне прямо в горло.
– Так нечестно. Нечестно знаешь к кому? К себе! – еле выдавила я. – От этого никому не легче. Вообще никому! Ни одному человеку! Понимаешь?
– Не знаю, – тихо ответила мама.
– А ты знай! – закричала я. – Я хотела большую семью, а теперь нет никакой! Каждый сам по себе. Мы все время молчим. Днями молчим! Никуда не ходим. Вообще никуда! Мне плохо! Плохо! Зачем мне это?
Я рыдала, мама меня утешала. У нас маленькая семья. Такая маленькая, что будто и нет.
Так и прошло лето. Все почти устаканилось. Только Мишкин отец все еще ждет мою маму. И будет ждать ее столько, сколько она ждала моего папу, хотя он и не должен был вернуться. Когда я думаю об этом, у меня щемит сердце и на глаза набегают слезы. Тогда я тру их кулаками. У меня тоска. Я хочу, чтобы меня ждали так же. Очень хочу. Но сама я ждать не умею и не знаю, умеет ли Мишкин отец. Теория относительности в отношении людей не работает. Все что произошло, могло случиться в точности наоборот. Но заранее предсказать ничего невозможно. Потому человеческие отношения – это теория и практика невероятности.
Я думаю о Мишке и моем Арлекине. У него под маской оказалось веселое и грустное лицо моего друга. Моего Страшилы. Иногда я жалею, что отдала его Мишке. Страшила остался бы со мной, и я помнила, как мы все любили друг друга. Как в том самом фильме. А иногда думаю, хорошо, что Страшила с Мишкой. Может, он не забыл меня?
Я перелезла через подоконник и легла на Мишкину кровать. Раньше мы часто лежали на его кровати, сложив руки на животах. Молчали или болтали о всякой всячине. Считали звезды и глазели на облака. Был только один пробел, но существенный. Мы не видели серебристых облаков вживую.
– Они бывают летом и появляются между пятидесятым и шестидесятым градусами широты, – сказал Мишка. – Я читал об этом в Сети.
– А где эти градусы? – спросила я.
– В Норвегии, – подумав, ответил Мишка и засмеялся. – Ничего не поделаешь. Придется туда ехать. Летом.
– Вдвоем?
– Ну.
Мы переглянулись и засмеялись.
Вот так мы решили поехать в Норвегию. Хотя серебристые облака бывают и у нас. Ранним утром или поздним вечером. Но это не важно.
Я вспомнила Мишку, и тоска снова укусила мне сердце. Когда я думаю о нем, всегда так. Я вздохнула и открыла «Руку Геца фон Берлингехера». Чтобы не помнить, лучше читать. Я теперь все время так делаю. Читаю, читаю, читаю…
Солнце сложилось в балконном каньоне дорожкой и вытянулось вдоль меня. Я читала, солнце пекло, потом перестало. Я скосила глаза; солнечный свет ушел к гречневой стене, оставшись тонким лучиком на балконном гравии. И мне вдруг стало совсем тоскливо. Лето скоро кончится, а я нигде не была. Я отложила книгу и босиком пошла к последнему солнечному лучу. Встала на светящийся гравий, подняла голову, и мне в глаза попал солнечный ветер. Я раскинула руки солнечным парусом и пошла навстречу солнцу, прямо к его короне.
– По лучику. По лучику. По солнечному лучику.
Я шла по последнему лучу, балансируя, как канатоходец. Сначала на юг с открытыми глазами. Потом на север с закрытыми, чтобы не забыть сегодняшнее летнее солнце. Ветер трепал юбку моего белого сарафана, а я пела ветру в такт и смеялась, запрокинув голову к синему-синему небу. Счастливая, как никогда.
Меня вдруг взяли за руки, за ладони. Я разомкнула веки и увидела пару синих глаз, засыпанных солнечными волосами.
– Ты?
– Я, – не сразу сказал Мишка.
– Что смотришь?
– Солнце снова смешит твои губы.
Мы рассмеялись, а северный ветер, как ни в чем не бывало, свистел в аэродинамической трубе балконного каньона и трепал Мишкины солнечные волосы и мою белую юбку.
– Смотри, наша крыша горит.
Я повернула голову, отвесный жестяной скат, по которому не взобраться, и конек крыши пылали в сумеречных лучах красного солнца, выпавших снопом из серых облачных хлопьев.
– А на крыше мы еще не были.
– Проверим?
Я хорошо это помню, хотя этого никогда не было. Мы с Мишкой так и не поговорили. Ни разу. Только случайно встретились. Я не могла сказать ни слова, а он, наверное, не желал. Прошел мимо, отвернув голову. Я хотела бежать за ним, но ноги мои приросли к цементным ступенькам моего подъезда. Я так ничего и не сделала. Он поднялся по лестничному пролету, и я больше никогда не увидела его синих глаз, засыпанных солнечными волосами. У меня и сейчас наворачиваются слезы, когда я вспоминаю его лицо. И себя. Вот так…
Я столкнулась с тетей Милой на нашей лестничной площадке. Они уже уезжали из нашего дома. Насовсем.
– Где Миша? – спросила я, и мое сердце забилось как сумасшедшее. Я очень хотела его видеть, но вдруг испугалась.
– Он во дворе. У машины, – сказала тетя Мила. – Спустишься попрощаться?
– А. – Я опустила голову и тихо попросила: – Пусть он позвонит. – А потом, путаясь, зачастила: – Я… Мы… Он звал… Я не оглянулась… Не остановилась. Понимаете? – Я заглянула Мишкиной маме прямо в глаза. – Мне нужно, чтобы он позвонил. Очень нужно! Скажите ему. Пожалуйста!
