– Гляньте-ка на этого демиурга в лирическом припадке!
– Дикарка!
– Не могла удержаться. Когда слышу, как кровавый убийца говорит о цветочках, так и тянет съязвить.
– Перестаньте! Горстка богатых разложившихся римлян, к тому же живших две с половиной тысячи лет назад, – кому их жаль?
– Наверное, другим римлянам, тоже жившим две с половиной тысячи лет назад.
– И что с того? Они мертвы.
– Так было не всегда.
– Скажете тоже! Знаете, подобные темы требуют реалистического подхода. Когда я слышу, как некоторые современные дамы сокрушаются о судьбе Марии-Антуанетты, я говорю им, что в любом случае сегодня ее бы уже не было в живых. Это, наверное, немного цинично…
– Скорее банально.
– Ваше мнение меня не заботит. Лично я считаю, что совершил выдающийся поступок. Я создал шедевр.
– Тем лучше для вас.
– Что может быть прекраснее, чем спуститься за Эвридикой в преисподнюю?
– Орфей не убивал тысячи людей, чтобы туда добраться.
– Орфей был безответственным типом. Он не достиг цели. В отличие от меня.
– Не понимаю, как массовое убийство можно считать ответственным поступком.
– Если бы вы жили в двадцать втором веке, вы бы это поняли.
– Надо же. А я думала, что вы осуждаете уничтожение Юга.
– В семнадцать лет я его глубоко осуждал. Но, став членом правительства, я осуждаю меньше. Помпеи – это сокровище, но я не уверен, что к ним можно было приравнять остальной Юг.
– Мерзавец.
– Юг уничтожил не я.
– Достаточно не осуждать его уничтожение, чтобы быть мерзавцем.
– От моего осуждения ничего бы не изменилось.
– Извините, но бывают случаи, когда вы обязаны негодовать, даже если от этого ничего не изменится.
– И что, по-вашему, должно вызывать во мне негодование? Или вернее, кто – разве что вы и ваши современники?
– Я и мои современники немногого стоили, однако мы никогда не совершили бы подобного зверства!
– Почему «не совершили бы»? Вы его совершили! То, что сделали люди двадцать второго века, стало неизбежным результатом ваших деяний. Они виноваты не больше вашего.
– Это неправда! Вам легко говорить!
– В самом деле, гораздо легче говорить правду, чем изрекать софизмы.
– Да вы и есть софист! Вы не имеете права обвинять нас в тех гнусностях, в которых мы не участвовали.
– Почему вы так ожесточенно защищаете своих современников?
– Почему что я была одной из них.
– Почему вы так ожесточенно защищаете себя? Кого надеетесь убедить? Себя саму?
– Я прекрасно знаю, что невиновна.
– Вы что, ничего не понимаете? Я открою вам кое-какую истину о вас самой: вам совершенно наплевать на уничтожение Юга! Вам дела нет до гибели пятидесяти миллиардов человек.
– Неправда! Мне больно думать об этом!
– Да нет, вам нисколько не больно. Вам это безразлично до такой степени, что вы об этом даже не подозреваете. Вы из той же породы, что и люди двадцать второго века, а знали бы вы, как мало тронуло их это массовое убийство.
– Я – не такая.
– Такая! И знаете почему? У вас сердце слишком маленькое. Даже те, о ком говорят, что у него большое сердце, не могут вместить в него более ста человек, и это рекорд. У вас же, по сравнению с большинством людей, сердце как у лилипута. И скажу вам, что в вашем сердце есть место человек для четырех, не более. Иначе говоря, вы способны переживать лишь об этих четверых. А то, что стало с пятьюдесятью миллиардами, вам безразлично! Именно по этой причине гораздо легче творить геноцид, чем совершить убийство. Ни у кого нет сердца достаточно большого, чтобы вместить пятьдесят миллиардов убитых, но у каждого в сердце найдется местечко для женщины, разрезанной на куски.
– Вы меня плохо знаете.
– Увы, я читаю вас, как открытую книгу. У вас сердце с горошину. Каким бы маленьким ни было мое сердце, по сравнению с вашим оно огромно. То, что я сделал, доказывает, что я беспокоюсь о судьбе человечества. Вас же заботит только собственная персона и еще четыре человека. Если б вы только знали, как неубедительно ваше негодование!
– По крайней мере, я никого не убивала.
– Большое дело! И этого довольно, чтобы гордиться собой?
– Я, пожалуй, промолчу.
– Когда вы поймете бесполезность всякого мнения, для вас это будет большим прогрессом.
– Что-то не хочется «прогрессировать».
– У прогресса есть свои недостатки, и все-таки без него нам бы не удалось спасти Помпеи. Вы не можете отрицать, что операция в Помпеях – безусловная победа.
– Еще как могу.
– Да будет вам. Вы опять станете говорить мне о горстке разложившихся римлян, которых нужно было испепелить вулканом? Вы не обладаете чувством Истории.
– Это точно, зато у меня есть вкус.
– Тогда операция в Помпеях должна тем более вас восхищать.
– Нет, я уверена, что можно было выбрать город покрасивее.
– И какой же несравненный город выбрали бы вы на моем месте? Шарлевиль-Мезьер? Или, учитывая вашу национальность, Эрпс-Кверпс?
– Есть одно неплохое место – Кампанья. Или Иония – она даже лучше. Я бы выбрала Эфес и в гораздо лучшую эпоху – пятый век до нашей эры, например.
– Дорогая моя, вы меня просто смешите.
– Почему? Вам не нравится Эфес?
– Я не считаю, что вы имеете право сравнивать достоинства античных городов. Вы видели себя со стороны? Я начинаю понимать, почему ваши современники принимали вас за писателя. Вы самонадеянны сверх всякой меры.
– Потому что мне нравится Эфес?
– Потому что, как все жалкие личности, вы слишком высокого мнения о собственном уме.
– Как и вы.
– Вы действительно думаете, что нас с вами можно сравнивать?
– Убеждена. Впрочем, себя я считаю гораздо лучше вас.
– Восхитительное самодовольство раба.
– Как вам повезло, что вы не правите миром, состоящим из таких рабов, как я. Миром, где среди прочих рабов были бы археологи, историки искусства или просто люди со вкусом, которые, подобно мне, осудили бы ваш выбор. Вы не находите, что в искусстве Помпей есть что-то мещанское?
– Мещанское?!
– Или что-то от нуворишей – а это по сути одно и то же.
– Ваша самонадеянность просто беспредельна!
– Почему? Потому что у меня больше вкуса, чем у вас? В конце концов, меня утешает то, что все это иллюзия. От Помпей осталось не больше, чем от Эфеса. Конец света позади, а впереди у нас, Цельсий, только бесконечный диалог, который, как видно, вас изрядно раздражает. И это только начало.
