– Вы так любите свое время, что не хотите пропустить ни дня?
– Дело не в этом. Это все мой гибискус, он и дня не протянет без полива.
– Вы самое нелепое существо из всех, кого я встречал.
– Потому что дорожу своим гибискусом?
– Я рассказываю ей о Помпеях, пересекаю вместе с ней две с половиной тысячи лет, толкую о самых значительных научных законах в Истории, а она думает лишь о том, как полить свой гибискус.
– У каждого свои ценности, сударь.
– Как же несправедливо, что мысль об извержении пришла именно в вашу голову.
– Я того же мнения. Однако в моей голове она наделает меньше бед, чем в вашей. Могу я вас попросить перенести меня прямо домой? Не хочу просыпаться в больнице.
– Она еще и требования выставляет!
– Это в ваших же интересах: если я проснусь в больнице, то буду думать, что наша встреча – всего лишь сон под наркозом. А если проснусь у себя, буду знать, что все правда.
– Так и быть.
* * *
Аппарат для перемещений во времени по форме напоминал капсулу. Цельсий уже собирался закрыть стеклянную дверь, как вдруг спросил:
– Вы ничего не хотите сказать мне?
– Прощайте.
– Конечно, мы не понравились друг другу, но мы пережили вместе волнующие минуты. Я ни перед кем еще так не изливал душу. Вы единственная, кто знает меня.
– Потрясающе.
– Вместо того чтобы смеяться, не хотите ли вы сказать мне что-нибудь существенное?
– Что-нибудь существенное? С чего бы мне говорить вам что-то существенное?
– Все-таки не каждый день случается то, что с нами произошло. Это должно вызвать у вас какие-то чувства, вдохновить на какую-нибудь фразу.
– Бог мой, нет, ни на что меня это не вдохновляет.
– Вы меня не обманете. Писатели обожают последние фразы.
– Понятно. Вам нужны исторические слова, послание предков потомкам?
– Ну да, к примеру.
– Сейчас… Придумала.
– Слушаю вас.
– Фи.
– Как, простите?
– Фи, сударь.
– А что это значит?
– Такого слова нет больше?
– Я никогда его слышал.
– Что ж, когда пойдете в Главное Хранилище искать мое наследие, воспользуйтесь случаем и загляните в какой-нибудь старый словарь. Это станет для вас последним сюрпризом.
– Как пишется это странное слово?
– Эф – И. Фи.
– Всего две буквы? И это все, что вы можете сказать?
– Будьте спокойны, когда вы узнаете его значение и этимологию, то увидите, что я вас не обидела.
– Но что оно собой представляет? Наречие, императив?
– Обыкновенное междометие.
– Опять ваши архаизмы!
– Да я сама по себе архаизм. Пожалуйста, отправьте меня в мою архаическую эпоху. Жду не дождусь, чтобы вы пошли посмотреть словарь.
– Что ж, прощайте. Привет вашему гибискусу.
– Прощайте, Цельсий.
* * *
Я проснулась у себя дома.
Полив гибискус, спустилась на первый этаж за почтой. На письмах стояла вчерашняя дата – 8 мая 1995 года. Цельсий сдержал слово.
Мне повстречался сосед, который как-то странно на меня поглядел, и я заметила, что все еще одета в пеплум. Точно актриса, сбежавшая со съемок фильма Сесила де Милля
[23]
.
Я поднялась в квартиру. Сняла пеплум: на животе виднелся шов после операции.
9 мая был вторник.
Цельсий оказался прав: я не могла не написать о нем книгу.
Это оказалось нелегко, пришлось восстанавливать нашу долгую беседу по памяти. Места, где встречались научные подробности, я описала приблизительно.
Несколько дней спустя я получила письмо от своего итальянского издателя, чей офис находился в Неаполе. Я подумала, что оттуда совсем недалеко до Помпей. Хорошо бы ему пригласить меня в гости.
Мне ужасно хочется съездить на Юг – настоящий, большой Юг.
Закончив рукопись, я отнесла ее в редакцию. И уточнила, что история подлинная.
Никто мне так и не поверил.
Топливо
Моему отцу
Действие первое
Сцена представляет собой комнату; всю заднюю стену занимают стеллажи, переполненные книгами. Остальная обстановка поражает своим убожеством: ни столов, ни секретера, ни кресел, только несколько деревянных стульев и справа, в углу, большая чугунная печка.
М у ж ч и н а лет пятидесяти сидит на одном из стульев и что-то пишет, положив стопку бумаги на колени. На нем свитер с высоким воротом.
Входит мужчина лет тридцати – Д а н и е л ь; он в теплом пальто, которое, войдя, не снимает.
Даниель. Уже работаете, профессор?
Профессор (не поднимая головы). Да уж целый час.
Даниель берет стул, переносит его поближе к печке. Садится.
Даниель. До войны вы не имели обыкновения так рано подниматься.
Профессор. От холода не мог уснуть. Чуть не рехнулся, ворочаясь в постели; в конце концов плюнул и встал. Странное дело, почему-то сидя мерзнешь куда меньше.
Даниель. Потому что вы работаете: это отвлекает от мыслей о температуре воздуха.
Профессор. Я думаю, еще и поза играет роль: когда лежишь, труднее сопротивляться холоду. Так, во всяком случае, кажется.
Даниель. А над чем вы работаете?
Профессор. Вы будете смеяться, Даниель: я пишу – как же это назвать? Лекцию? Доклад? Просто мысли? – о последней главе «Бала в обсерватории».
Даниель. Блатека?
Профессор. Вы знаете еще один «Бал в обсерватории», написанный кем-то другим?
Даниель. Поймите меня, профессор: я вас знаю много лет и никогда не слышал от вас ни одного доброго слова о Блатеке.
Профессор. Вы меня знаете много лет, но давно ли вы живете со мной под одной крышей?
Даниель. С тех пор, как варвары разбомбили мой квартал. Два месяца уже.
Профессор. За эти два месяца, Даниель, у вас была возможность понаблюдать за мной в обыденной жизни. Вы хоть раз видели, чтобы я читал Фатернисса?
