Профессор. Вот именно! Вы ведь думали обо мне лучше?
Даниель. Нет.
Профессор. Вот как? Ну что ж, по крайней мере, внесли ясность.
Даниель. Профессор, уверяю вас, что вы могли бы найти лучшее применение вашей гордыне.
Профессор. Например?
Даниель. Например, читать и перечитывать Кляйнбеттингена, который у вас в руках, пока мы его не сожжем.
Профессор. Пффф… У меня возникает искушение сжечь его сейчас же.
Даниель. Профессор! Эта книга называется «Честь по чести»! Вы посвятили ей статью восемь лет назад! Помните, что вы написали в этой статье? Я – помню!
Профессор (раздраженно). Знаю, знаю, я написал: «Ни один человек, прочитав «Честь по чести», впредь ни при каких обстоятельствах не сможет забыть о своем достоинстве».
Даниель. Ну вот, вам не кажется, что настала пора претворить эти прекрасные слова в жизнь?
Профессор. Нет, мне кажется, что настала пора над этими прекрасными словами посмеяться. И сжечь Кляйнбеттингена. Вот что я вам скажу: «Честь по чести» была написана человеком, не страдавшим от голода, а моя статья восьмилетней давности о «Чести по чести» была написана человеком, не страдавшим от холода! Так что – в огонь!
Даниель. Это несправедливо, профессор. С такими аргументами вы можете сжечь всю вашу библиотеку.
Профессор. Что мы с вами и делаем, голубчик, вы не заметили?
Даниель. Можно подумать, что вас это радует.
Профессор. Радует? Нет. Веселит – да. Жечь книги, которые я препарировал десять лет, а потом двадцать лет превозносил, – обхохочешься! Когда епископ Ремигий крестил короля Хлодвига, он произнес фразу, от которой я всегда приходил в восторг: «Сожги все, чему ты поклонялся, поклонись всему, что ты сжигал». Чем я, собственно, теперь и занимаюсь.
Даниель. Да если бы вы хоть поклонялись тому, что сожгли! Но вам, похоже, ни капельки не жаль, более того, вам это нравится.
Профессор (встает, потягивается, говорит сквозь зевок). Это так заметно?
Даниель. Надо быть слепым, чтобы не понять.
Профессор (исполняет уморительное танцевальное па, кружась на одной ноге, как балерина, размахивает книгой над головой и весело хохочет). И ничего-то я не умею скрывать! Вот такой я рубаха-парень, душа нараспашку!
Даниель (морщась). Вообще-то ваше поведение с начала этой зимы – полная противоположность всему, что я слышал от вас двенадцать лет.
Профессор. А мы знакомы уже двенадцать лет?
Даниель. Да. Мне было восемнадцать, когда я впервые вас услышал. Ваши лекции казались мне средоточием человеческого разума. Когда я слушал их, мне хотелось кричать от радости, я гордился тем, что я – человек.
Профессор (исполняет антраша, все так же размахивая книгой). А теперь-то, теперь ему за это же стыдно! (Ухмыляется.)
Даниель. А вам – нет?
Профессор. Да. Но мне это безразлично. Я как Марина: мне бы только согреться, все остальное не имеет значения. Гори все огнем, как говорится.
Даниель. Марина не такая.
Профессор. Что вы знаете о Марине, Даниель?
Даниель. Одно могу сказать наверняка: я знаю ее лучше, чем вы.
Профессор (со странной улыбкой). Да?
Даниель. Между вами есть существенная разница: она страдает оттого, что превратилась в животное. А вам это безразлично.
Профессор. Ах, бедняжечка! Она страдает!
Даниель (в ярости вскакивает, выронив книгу, хватает профессора за грудки). Да, она страдает! Если вам нравится валяться в грязи – на здоровье! Но не смейте пачкать ее!
Профессор. Какой пыл! Ну просто роман!
Даниель (отпускает профессора и отходит к книжным полкам). Кстати о романах… здесь восемь штук, плюс те два, что мы читаем. У нас осталось ровно десять книг, профессор. Скоро мы сможем дать ответ на пресловутый вопрос: какая же та ЕДИНСТВЕННАЯ книга, с которой я не расстанусь?
Профессор (садится). Какие же это книги?
Даниель. Вот… у нас в запасе «Миф султана» Обернаха, «Говорящая кукла» и «Шорох шелка» Эсперандио, «Положить конец» Фостоли, тетралогия Фатернисса – как бы случайно…
Профессор. Что «как бы случайно»?
Даниель. Да, как бы случайно это единственный автор, ни одной книги которого мы не сожгли… и как бы случайно именно ему вы посвятили свою докторскую диссертацию.
Профессор. Это называется привилегия старшинства, голубчик.
Даниель. Да. Я тут перечитал первый том этой тетралогии, «Жидкое тело», и как подумаю, что вчера мы сожгли «Оцепенение» Сальбонатуса, меня всего переворачивает: если честно, «Жидкое тело» в подметки не годится «Оцепенению»!
Профессор. А я другого мнения. И напомню, что главный здесь я.
Даниель. Ну-ну.
Профессор. А впрочем, сжечь книгу под названием «Жидкое тело» – в этом что-то есть. Сожгите ее сегодня вечером, голубчик. Видите, я иду навстречу пожеланиям масс.
Даниель. Ну уж нет! «Жидкое тело», конечно, не блестящий роман, но, сами знаете, не худший из тех, что у нас остались.
Профессор. Вы опять за свое, Даниель!
Даниель. Да, опять, и снова, и каждый день, пока мы не сожжем наконец эту муть.
Профессор. «Бал в обсерватории» – не муть. И еще раз напоминаю, что главный здесь я.
Даниель. Какой достойный аргумент.
Профессор. Это не аргумент. Это право сильного.
Даниель. Если на то пошло, рискну предположить, что вне стен университета я сильнее вас.
Профессор. Но стены университета с нами повсюду: это как религия.
Даниель. Даже когда храм разрушен?
Профессор. Вы преувеличиваете: факультетская библиотека в цокольном этаже еще цела. Можете ходить туда и перечитывать любимые книги, припадая к теплым трубам.
Даниель. Отлично! Сожжем «Бал в обсерватории». И вы тоже будете перечитывать его на факультете.
Профессор. Это невозможно. Разве я могу перечитывать эту книгу на людях, после того как столько лет ее хаял?
Даниель. Ага! А меня вы не стесняетесь?
Профессор. Нет. Ведь каждый ассистент считает своего научного руководителя болваном – это аксиома. Так что с вами мне вряд ли есть что терять.
