Даниель. Вы меня поражаете! Мне казалось, что все наоборот: каждый профессор считает своего ассистента болваном.
Профессор. И это тоже правда. Закон исключенного третьего, как вам известно, неприменим к психологии. В этом вся прелесть отношений между профессором и ассистентом: взаимное презрение под маской пиетета.
Даниель. Все-таки объясните мне, как вы можете, вы, такой искушенный и циничный интеллектуал, благоговеть перед «Балом в обсерватории»?
Профессор. Дело в том, что я хоть и искушенный и циничный, но прежде всего интеллектуал, то есть человек, который ждет и жаждет, чтобы с ним спорили. И когда Блатек, писатель недюжинного ума, пытается убедить меня, что такая раздутая безделица, как первая юношеская любовь, заслуживает серьезного отношения, – меня это окрыляет, вот так!
Даниель. Ладно! Почему же в таком случае вы из года в год твердили вашим студентам, что этот роман донельзя мелкобуржуазен?
Профессор. Потому что и это правда. Но когда идет война, когда подыхаешь от голода и холода, когда люди вокруг тебя мрут как мухи, невольно начинаешь думать, что мелкобуржуазность – это не так уж и плохо.
Даниель. От вас ли я это слышу? Да, мы в самом деле проиграли войну.
Профессор. Вот только не надо снобизма! В конце концов, мелкобуржуазным было мое прочтение «Бала в обсерватории», а сам роман – отнюдь не таков. Это чудесная история первой любви.
Даниель. Не смешите меня! Представляю, как вы скажете студентам на лекции: «Ошибочка вышла, это не буржуазная книга, а чудесная история первой любви». Но этого не произойдет никогда, не так ли? Вы слишком боитесь уронить свое достоинство.
Профессор. И правильно делаю: преподавателю так трудно завоевать доверие студентов. А после подобного признания я потерял бы его раз и навсегда.
Даниель. Да. И потом, очень удобно поливать грязью книгу. Она ведь не может отомстить – этим книги выгодно отличаются от людей. С литературой можно все себе позволить. Вы мне омерзительны, профессор!
Профессор. Извольте, выступите сами с этим разоблачением, если ваша кристальная совесть вам велит! В самом деле, что вам мешает сказать студентам, что вы со мной не согласны, что, по-вашему, это великолепный роман?
Даниель. Что мне мешает? Правда, только и всего. Я не люблю эту книгу. Просто не люблю, и мне не нужно было для этого ваше мнение.
Профессор. Какие же у вас претензии к «Балу в обсерватории»?
Даниель. Глупейшая книжонка!
Профессор. Что же в этой книге глупого?
Даниель (устало вздохнув, садится). Всё.
Профессор. Нет, это слишком легко. Подробнее, пожалуйста. Я жду развернутой критики.
Даниель (пожимает плечами). Ну, не знаю… Вот, скажем, сцена первой встречи на конкурсе импровизации.
Профессор. Что вы имеете против этой сцены? Вряд ли она наивнее сцены вашей первой встречи с Мариной.
Даниель. Это запрещенный прием, профессор! Мы говорим об искусстве! Наша жизнь может не иметь художественной ценности, согласен. Тогда тем более ее должна иметь литература.
Профессор. Вас это очень устраивает, не так ли? Можно жить бездарно – литература все восполнит.
Даниель. Я живу уж точно не бездарнее вас.
Профессор. Откуда вам знать? Вы слепы, Даниель, не вам судить ни мою жизнь, ни эту сцену первой встречи. Случай сводит юношу и девушку на ринге – именно там происходит конкурс импровизации. Не забывайте, что прежде они никогда не виделись. Им по шестнадцать лет, они красивы, и первое чувство между ними зарождается, подумать только, на боксерском ринге. Ну не чудо ли?
Даниель (с улыбкой). Вы умиляете меня, профессор.
Профессор. Не будь вы лицемером, сказали бы то же самое.
Даниель. Смею вам напомнить, что из нас двоих лицемер – вы.
Профессор. Я хотя бы не лицемерю сам с собой. Это важнее. Ну же, будьте раз в жизни искренни! Замысел великолепен! Предлагаемая тема – борьба Иакова с ангелом. Но поскольку и Лариса, и Яромил воспитаны не в русле христианской культуры, им невдомек, что это такое. Поэтому приходится импровизировать вдвойне. Признайте, что это потрясающе!
Даниель. С возрастом вы ударились в лирику, профессор. (Смеется.)
Профессор. Смейтесь, смейтесь, вы сами не знаете, чего вас лишает ваша ирония. Будьте проще, и эта сцена вас заворожит, вы поймете, что готовы все отдать за счастье быть Ларисой или Яромилом в день их первой встречи.
Даниель. Ладно, какая разница! Все равно это не литература! Мы читаем, к примеру, «Александрийский квартет» не потому, что хотим быть Жюстиной или Дарли. Нам интересно другое – мировоззрение. А согласитесь, у Блатека оно ниже плинтуса.
Профессор. И вы еще говорите, что я вас умиляю, голубчик? Воистину, никакая глупость не сравнится с глупостью ученой. Вы что, не понимаете, тупица, что идет война? Веками лучшие умы человечества излагали самые высокие мировоззрения в самых прекрасных книгах. По-вашему, их идеи что-то человечеству дали?
Даниель (закатывая глаза). Вопрос не в этом.
Профессор (вскакивает). В чем же тогда? Какого черта излагать мировоззрение, если миру на него начхать?
Даниель. А вот это наша с вами задача воспитать читателя, чтобы чтение не было пустой тратой времени!
Профессор. Воспитать читателя! Как будто читателя можно воспитать! Вы уже не мальчик, чтобы верить в подобную чушь. Люди что в чтении, что в жизни одинаковы: эгоистичные, жадные до удовольствий и не поддающиеся воспитанию. Писателю следует не сетовать на публику-дуру, а принимать ее такой, какая она есть. Воображать, будто возможно ее изменить, – тем более сейчас, несмотря на войну, верить в это – может только безмозглый романтик, не понимающий Блатека.
Даниель. Если вы правы, то вдвойне виноваты, ибо двадцать лет учили прямо противоположному.
Профессор. Наверное, только отличники вроде вас мне и верили, Даниель. У остальных хватало ума отнестись к моим лекциям критически. И я уверен, сегодня те из них, что еще живы, с наслаждением читают «Бал в обсерватории» именно потому, что я хаял этот роман.
Даниель. Это надо уметь вот так, на голубом глазу, договориться со своей совестью.
Профессор. Я знаю, нечистая совесть сейчас в моде, но как посмотришь, что творится вокруг, скажу я вам, если и есть на мне вина, это такая малость.
Даниель. А вы как будто об этом жалеете.
Профессор. Может быть. Горько сознавать, что от твоей жизни не было ни пользы, ни даже вреда. (Идет к книжным полкам, берет одну из книг. Возвращается, садится на стул и показывает ее Даниелю.) Видите? Мне все еще хочется перечитывать Блатека. Любые аргументы бессильны против желания, поймите же это, наконец.
