И этот идеал — что с религиозной, что с националистической, что с какой-то другой окраской — всегда принимает форму слова. Кёстлер
[17]
с полным основанием утверждал, что больше всего людей на свете убило Слово.
* * *
Те, кому доводилось ждать письма от любимой женщины, знают, какой роковой властью обладают слова, несущие жизнь или смерть. Мой случай осложнялся еще и тем, что Астролябия не спешила мне писать; таким образом, существование мое всецело зависело от языка, который пока еще даже не возник и мог возникнуть лишь в зыбкой перспективе. От эдакой квантовой физики в эпистолярной форме. Заслышав шаги консьержки на лестнице, в то время дня, когда она разносила почту, которую совала жильцам под дверь, я впадал в мистический транс божественного испытания. Однако найдя в конверте лишь счет или рекламу, яростно проклинал Бога, отказывая ему в существовании.
Не живи я в старой многоэтажке,
[18]
мне бы не пришлось подвергаться этому теологическому эксперименту, связанному с шарканьем консьержки, разносящей почту. Тем, кто должен самолично спускаться на первый этаж к почтовому ящику, незнакома эта привилегия. Я не сомневаюсь, что их сердца бьются чаще в тот миг, когда они отпирают свой ящик. Но слышать, как твоя судьба всходит по лестнице, — это волнение ни с чем не сравнимо.
И вот в конце января произошло чудо: под мою дверь проскользнул конверт, надписанный от руки. У меня так дрожали пальцы, что я поранился разрезным ножом. При первом чтении письма я даже забыл дышать и, осознав это, попытался продлить свое удушье. И не оттого, что письмо разочаровало меня, напротив: увидев начальные фразы, я чуть с ума не сошел от радости. Зато последние просто убивали наповал.
Я знаю это послание наизусть. Но повторять его здесь слово в слово не стану, это слишком взбудоражило бы меня. Астролябия писала, что не может позволить себе уступить волнующему чувству, которое я ей внушил: ее святой долг — ухаживать за Альенорой, и любовные романы при этом совершенно немыслимы. Бросить писательницу на произвол судьбы — все равно что убить ее.
Значит, я все-таки внушил ей «волнующее чувство»! На такое я даже не надеялся. Но в остальном это было хуже, чем отказ, — это был приговор. Я только-только нашел свой идеал, и вот какая-то безмозглая идиотка отнимает его у меня. Доводы Астролябии были вполне благородны и неоспоримы, но я отказывался их понимать. Мне хотелось задушить полоумную романистку, просто взять и уничтожить. Ну почему кто-то должен жертвовать собой ради этой недоделанной?! Разве она понимает, какое счастье ей привалило — жить с таким ангелом, когда для счастья ей вполне достаточно кастрюли пюре!
Я тотчас ответил на письмо. Мне хватило ума не распространяться о своей ненависти к убогой: стоило лишь заикнуться об этом, как Астролябия мигом вычеркнула бы меня из списка своих знакомых. Я писал о том, что одна любовь не мешает другой, что ей не придется выбирать между той, которую она питает к Альеноре, и той, которую я питаю к ней. Что мы могли бы жить втроем. Что я помогал бы ей заботиться о писательнице, взял бы на себя часть ее работы.
Лихорадочно строча эти фразы, я пытался убедить себя, что именно к этому и стремлюсь. Но я кривил душой, и это было более чем очевидно: мне отнюдь не улыбалось делить мою возлюбленную с ее отсталой подопечной. Мне чудились безобразные сцены: моя близость с Астролябией, прерванная яростным вторжением ненормальной; ужин при свечах в обществе третьей лишней, то есть Альеноры, пожирающей лакомые блюда, которые мы даже не успеваем попробовать; сопли романистки, размазанные по моим рубашкам; измученная Астролябия, которая просит меня искупать ее подругу, так как у нее самой уже нет сил; голая романистка в ванне, играющая пластмассовыми уточками… нет, на это не хватит всего моего великодушия. Как все нормальные люди, я боялся сумасшедших. И чувствовал, что не способен преодолеть этот врожденный страх.
На сей раз ответ Астролябии не заставил себя ждать. Она объясняла то, что я пытался скрыть от самого себя: насколько неприемлем мой план. Жизнь рядом с человеком типа Альеноры чревата такими испытаниями и проблемами, какие мне даже трудно себе вообразить. И став третьим в их доме, я не только не помогу ей, но создам дополнительные сложности.
Это слово меня сразило: значит, я для нее — третий лишний? Впрочем, мог ли я надеяться на что-то иное?! Тесная связь, объединявшая этих двух женщин, неизбежно должна была возобладать над всеми другими чувствами. И в тот же миг во мне вспыхнула смертельная ревность к идиотке. Ох, как я хотел быть на ее месте! Это ведь не она страдала от своей неполноценности, это страдал я. Хотя… что мне мешает взять с нее пример? Почему бы не сыграть роль слабоумного, тем более что я не так уж далек от этого, как и всякий безумно влюбленный. Если необходимо стать сумасшедшим, чтобы понравиться Астролябии, я готов!
В этом состоянии неудержимой ярости я отослал моей возлюбленной бессвязную эпистолу: теперь, задним числом, я радуюсь, что ее смысл был достаточно темен. Я писал, что она не имеет права отказывать себе во всем. Конечно, я не смею утверждать, что пройти мимо моей любви значило бы испортить себе жизнь. Но она не может отринуть веления если не плоти, то, по крайней мере, души и сердца: сколько уж времени она не слышала признаний в пылкой любви, которые так необходимы каждому человеку? Я соглашался на любые ее условия. Готов был встречаться с ней в любом месте, какое она укажет. Обещал сделать все возможное, чтобы она была счастлива, ибо ее счастье благотворно отразится и на Альеноре (на которую я плевать хотел, но этот нюанс я, конечно, опустил). Я уже понял, что нам не суждено жить вместе, но ведь это не помешает нам видеться?
Я решил сам бросить это письмо в ее почтовый ящик, чтобы она прочла его как можно скорее. По дороге я спросил себя, почему я вот так сразу, безоговорочно поверил, что эта девушка, о которой я почти ничего не знаю, — мой идеал? Ведь я никогда ни одну женщину не считал таковым. Но Астролябию я любил в тысячу раз сильнее, чем говорил ей об этом.
Затем я укрылся в своей квартире, надеясь, что она ответит мне тем же путем. Сидел и непрерывно слушал «Девушку и смерть» Шуберта, стремясь еще больше разбередить любовную рану. И жалел, что не курю: когда губишь свои легкие одновременно со всем остальным, это обостряет сердечную муку. Увы, всякий раз, как я пытался выкурить сигаретку, это казалось мне такой же трудной задачей, как пилотировать самолет.
А, впрочем, что я пишу: управлять самолетом гораздо легче, чем курить. Во всяком случае, это хотя бы не запрещено. Разве видели вы где-нибудь табличку: «Водить самолеты запрещается!»? Попробуйте объявить себя курильщиком, и люди нахмурятся; но сообщите им, что вы пилот гражданской авиации, и они будут взирать на вас с почтением.
Скоро, очень скоро мне представится случай доказать всему миру, что некурящий филолог, работник социального отдела EDF, способен без помощи летного состава направить «боинг» к намеченной цели. Однако не стоит забегать вперед. Лучше воспроизвести здесь текст полученной ответной записки:
