— Даже в трех куртках, надетых одна на другую, вы смотритесь грациозной и стройной.
Или просто брал ее за руку.
Но тут в комнату снова врывалась Альенора, что так и не позволило молодой женщине преодолеть начальную стадию смущения и ответить мне.
Как же мне хотелось посоветовать нашей несравненной романистке посидеть в сортире часок-другой, не возвращаясь к нам: ну, зачем ей сюда приходить, если спустя минуту она опрометью бежит назад? Я даже заподозрил, что убогой движет нечто вроде детского садизма.
— А вы неразговорчивы, — сказал я под конец Астролябии.
— Просто не знаю, что вам сказать.
— Ладно, я понял.
— Нет, ничего вы не поняли.
Я написал свой адрес на клочке бумаги: мне было известно, что он у нее уже есть, но лишняя предосторожность никогда не помешает.
— Может, вы дадите мне ответ в письменном виде, — сказал я ей на прощание.
* * *
Влюбиться зимой — не очень удачная затея. Симптомы влюбленности в это время года более возвышенны, но вместе с тем и более мучительны. Безупречно чистая белизна мороза подстегивает мрачную радость томительного ожидания. Озноб распаляет лихорадочную страсть. Те, кому выпало влюбиться на Святую Люцию,
[14]
обречены на три месяца болезненной дрожи.
Другие времена года отличаются своими заманчивыми приметами — набухшими почками, или тяжелыми гроздьями, или пышной листвой, — позволяющими укрыть муки любви. А зимняя нагота не дает никакого приюта. Есть нечто куда более коварное, чем мираж в пустыне, — это знаменитый мираж холода, оазис полярного круга с его ледяной, безжалостной красотой, порожденной отрицательными температурами.
Зима и любовь имеют одну общую черту: и та и другая внушают желание искать утешителя в этом тяжком испытании; увы, обе они схожи тем, что утешение здесь невозможно. Мысль о том, чтобы излечить холод теплом, покажется влюбленному кощунственной; намерение излечить пламенную страсть, распахнув окно и впустив студеный воздух, сведет его в могилу в рекордно короткое время.
Мой ледяной мираж звался Астролябией. Она мерещилась мне всюду куда ни глянь. Те нескончаемые зимние ночи в промерзшем жилище без отопления, где она дрожала от холода, я мысленно проводил вместе с ней. Любовь исключает себялюбие: вместо того чтобы воображать, как я, тело к телу, согреваю мою прекрасную даму огнем любви, я заодно с ней коченел все больше и больше, и не было предела тем жгучим укусам мороза, какие мы не смогли бы перенести вдвоем.
Холод был уже не угрозой, но всемогущим властелином, который оживлял нас, говорил с нами от своего имени: «Я — Холод, и если я царствую во вселенной, это объясняется такой простой причиной, что она даже никому не приходит на ум: мне нужно, чтобы меня чувствовали. Это желание свойственно любому артисту. Но ни один артист в мире не достиг такого успеха, как я: меня чувствуют все люди в мире и все миры во вселенной. Даже после того, как угаснет Солнце и все другие звезды, я по-прежнему буду обжигать и живых и мертвых, и все они ощутят мою ледяную хватку. Каковы бы ни были небесные предначертания, непреложно лишь одно — последнее слово останется за мной. Столь возвышенная гордыня не мешает моему смирению: если меня не чувствуют, я ничто; я могу существовать лишь в дрожи тел, ведь холод тоже нуждается в топливе, а мое топливо — это ваше страдание, страдание всех людей, во веки веков».
И я стойко переносил холод — не только ради того, чтобы делить тяготы судьбы с моей возлюбленной, но еще и для того, чтобы воздать почести этому вселенскому артисту.
Я изумленно перечитываю свои записи. Надо же — человек, который собирается через несколько часов взорвать самолет с целой сотней пассажиров, впадает в самую что ни на есть идиотскую сентиментальность, получив возможность изложить на бумаге свои заветные мысли!
Но зачем же идти на преступление, если при этом тянет скулить на манер ламартиновских слюнтяев?!
[15]
Поразмыслив, я говорю себе: а, может, разгадка как раз и кроется в том, что люди, решившиеся на активное действие, надеются обрести в этом акте мужественность, которой им не хватает? Гибель террориста-смертника увековечит его подвиг, затмив всю нелепость подобного «геройства». И простые женщины-матери будут с гордостью говорить: «Мой сын — не какая-нибудь баба, это он захватил „боинг“ компании Пан-Америкен…». Слава богу, мои записи сгорят вместе со мной, — бывают такие секреты, которыми лучше не хвастаться.
Разумеется, цель моих действий — произвести впечатление на Астролябию. И хотя мне уже ясно, что ничего из этого не выйдет, я все же с глупой отвагой иду навстречу своему поражению. Иногда нужно действовать, даже зная наперед, что вас не поймут.
На часах 10.45. Я радуюсь тому, что еще успею продолжить свой рассказ, в котором чувствую себя. Чувствовать себя хорошо — значит демонстрировать до нелепости раздутые амбиции: ведь просто чувствовать себя — уже достаточно редкое явление. В письменной работе задействованы самые нужные части тела, ибо она являет собой физическое воплощение мысли. Вот уже несколько недель я знаю, что устрою взрыв самолета, и занимаюсь подготовкой этой акции. Но тот факт, что я о ней пишу, — это что-то новенькое. Описывать свой замысел — занятие куда более серьезное, чем просто строить планы в голове.
Конечно, лучше всего было бы изложить все это постфактум. Увы, никому не дано писать замогильные записки.
[16]
И все об этом сожалеют. После моей акции выживших не останется, и, значит, никто не сможет рассказать, как я взялся за дело. Впрочем, это мало интересно.
До чего же они мне надоели со своими правилами безопасности, которые яйца выеденного не стоят! Ведь если вдуматься, никакие запреты делу не помогут: всегда найдется какое-нибудь простое средство захватить самолет. Есть только один эффективный способ избежать этого, а именно отменить авиацию как таковую. Ну, может ли убежденный террорист не мечтать о том, как попасть, тем или иным способом, на стремительный воздушный корабль?! Террорист, действующий в поезде, автобусе или дансинге, — полное ничтожество. Настоящий террорист обязательно мечтает о небе, а большинство террористов-смертников мечтают о нем вдвойне, надеясь попутно обеспечить себе достойную загробную жизнь. «Наземный» террорист жалок, как старый морской волк за штурвалом речного трамвайчика.
Террорист всегда руководствуется идеалом — может быть, отвратительным, но все-таки идеалом. И тот факт, что предлогом акции часто служит нечто расплывчатое, ничего не меняет: без предлога не было бы перехода к действию. Любой террорист нуждается в этой иллюзорной законности, особенно если он смертник.
