Мы купили факс – разумеется, японский. Я установил его дома у Этель.
– Ты можешь поручиться, что Ксавье не будет перехватывать мои послания?
– Не беспокойся. Ксавье никогда не соглашался провести у меня ночь и даже не заходил надолго. Он всегда говорил, что моя квартира ужасна.
– Узнаю его легендарную деликатность.
Она даже не улыбнулась.
Наше прощание вышло трогательным до слез. Я прижал ее к груди.
– Можно подумать, что ты отправляешься на войну, – сказала она.
– На войну отправляешься ты.
Девятого января я понял, что значит выражение «сердце не на месте». Я так ждал этого отъезда, я даже хотел ускорить его – а теперь все бы отдал, лишь бы остаться.
Не в первый раз я улетал в далекие страны. Но казалось, будто я вообще уезжаю впервые в жизни. Ничего подобного я прежде не испытывал: меня словно выпотрошили, я изнывал от страха, сам не зная почему. Пол Боулз
[15]
писал, что истинный путешественник – тот, кто не уверен, что вернется; пожалуй, это было мое первое настоящее путешествие.
Какой-то абсурд: я знал, что вернусь двенадцатого, обратный билет был у меня на руках, и все же я не мог в это поверить. Во мне поселилась странная и неискоренимая убежденность, что я умру. Не «немножко умру», как говорит пословица, а умру на самом деле. Я понятия не имел, что именно меня погубит – авиакатастрофа, азиатский грипп, убийца-якудза, землятресение века или угон самолета. Я сам сознавал, как смешны мои страхи, но ничего не мог с собой поделать.
Незримая лента связывала меня с этим континентом, не отпуская; она была вроде той, что в старину при отплытии больших пароходов служила последним связующим звеном между эмигрантами и их безутешной родней, – она разматывалась и разматывалась, пока не лопалась, оборванная садистской рукой Парки разлук, и падала в море, и на волнах покачивались скорбные обрывки сердец.
Я покидал Этель как раз тогда, когда она особенно нуждалась во мне: это было подло. Если бы не приказ владычицы моих мыслей, я бы никогда на это не пошел. Это было все равно, что просить садовника, влюбленного в розу, покинуть сад в разгар засухи.
Мне казалось также, что я упускаю единственный момент, когда у меня появился шанс сказать ей о своей любви: она так деморализована, что, возможно, именно сейчас перестала бы замечать мое уродство. Вряд ли такой случай представится еще когда-нибудь. Роза, умирающая от жажды, нуждается в садовнике, но еще больше садовник нуждается в умирающей от жажды розе: без жажды любимого цветка он перестает существовать.
Когда я вернусь из Канадзавы, моя роза наверняка перестанет испытывать жажду. Этель – здоровая молодая женщина; раны ее затянутся быстро, и она сможет справиться без меня. Мысль эта была невыносима, и в потаенном уголке моего сознания созрел постыдный план: я буду издалека подпитывать ее недуг, чтобы по возвращении пожать его плоды.
Без этой низости было не обойтись: я знал, что мод восхитительная дурочка вполне способна забыть о своем желании расстаться с хамоватым красавчиком, и эта связь затянет ее с головой. Отличная была идея – установить у нее факс: я не дам ей забыть о ее благих решениях.
Самолет взлетел, лента порвалась. Прильнув к иллюминатору, я смотрел на то, что покидал. Все это было – Этель: ангары аэропорта, шоссе, раскисшая январская земля, заводские трубы – все это Этель.
Европа скрылась за облаками. Я оторвался от земли, можно было начинать писать факсы, которые я пошлю моей любимой по прибытии.
«Самолет, 9/1/97.
Дорогая Этель!
Мы только что взлетели, а я уже пишу тебе: я предупреждал, что стану твоей тенью. Быть может, в эти несколько дней я буду с тобой даже больше, чем вчера или позавчера.
В этом „боинге“ есть экран, на котором каждые четверть часа нам показывают, где мы находимся: я вижу географическую карту и наш самолет, который движется по ней, как игрушечный. Сейчас мы летим над Германией; потом будет Польша, Россия, Сибирь, Японское море и, наконец, Токио.
Впервые полет производит на меня такое впечатление; этот перечень мест, который я тебе привел, волнует меня, каждое из них – легенда. Я не трепетал бы сильнее, если бы готовился пересечь их на санях с собачьей упряжкой. Обычно авиаперелеты были для меня чем-то формальным, отвлеченным и скучным – сегодня я душой и телом чувствую реальность своего пути, и это кружит мне голову.
Наверно, это мысль о том, что ты страдаешь, сделала меня сверхчувствительным. Моя душа, из солидарности с твоей, утратила защитные силы. Ты сказала, что я твой брат, – ты сама не знаешь, до какой степени это верно. Я всегда связан с тобой. Я хотел не уезжать, остаться с тобой, но ты рассудила иначе. Поэтому я решил посылать тебе вдогонку мои слова.
Лично на меня, оказывается, это действует необыкновенно: мне достаточно писать тебе, чтобы ощутить твое присутствие. Мое перо зовет тебя – и ты тут как тут. Я не понимаю, как фокусникам удается поражать воображение всяких простофиль: чего стоят их трюки в сравнении с всесильной магией письма?
А как на тебя – действует? Чувствуешь ли ты, что я с тобой? Если еще нет, то обязательно почувствуешь часов через двенадцать, при условии, конечно, что самолет не разобьется.
Стюардесса раздала подносы с завтраком. В меню – вряд ли я тебя удивлю – картон под картонным соусом. Я ни к чему не притронулся. Люди же вокруг меня поглощают все с жадностью. Они морщатся, будто жуют какую-то гадость, что понятно: это гадость и есть. Почему же они ее едят? Не понимаю я эту породу и думаю, что ни ты, ни я к ней не принадлежим.
Мы с тобой из породы тех, кто хочет лучшего и отказывается от эрзацев. Мы имеем мало шансов получить то, чего хотим, но для нас это ничего не меняет. Мы стремимся к высокому, к поземному, и тем хуже для тех, кто считает нас дураками.
Ты, Этель, стремишься к неземному через свою любовь, а для Ксавье это глупость. Видишь, какая пропасть лежит между ним и тобой? Он горд тем, что обеими ногами стоит на земле: он из породы тех, кто ест, что дают, потому что это заведомо съедобно, это надежно, это положено им по праву, и надо быть полным идиотом, чтобы отказываться от того, что положено по праву.
Ты понимаешь, о чем я? Вот почему Ксавье взял тебя: потому что ты недурна и сама шла в руки, потому что этого ему было достаточно, чтобы возомнить себя достойным тебя, и не идиот же он, чтобы не взять то, что само идет в руки. Я ни в коем случае не сравниваю тебя с этой безвкусной пищей, просто я уподобляю его этим омерзительным едокам. Я, наверное, обидел тебя. Я этого не хотел; как сказал бы какой-нибудь бесчувственный скот – не я, – я делаю тебе больно, но это для твоего же блага.
Мне не дает покоя мысль, что ты можешь передумать. Ты добра и склонна к состраданию: Ксавье достаточно посмотреть на тебя жалобными глазами, чтобы ты его простила. А ведь я даже не знаю, как далеко он зашел в тот вечер, после премьеры; я понятия не имею, каких еще гнусностей он мог тебе наговорить после того, как вы ушли. Может быть, он и не сказал больше ничего, но это дела не меняет.
