– Как ты меня нашел? – Она устроилась рядом и подсунула
Максу миску с клубникой. – Я бы тебя узнала. По ушам. Я хорошо помню твои уши.
Где ты взял адрес?
– У матери утащил. Она часто говорит, что Манька в Москву
укатила и знать нас не хочет, один адрес только от нее и остался. Говорит, она
тебя вырастила, жизнь положила, а ты ей в душу плюнула. То есть вы. Как сыр в
масле катается, а мы тут хоть пропадай. Это она так про тебя, про вас то есть.
– Давай лучше на “ты”. Все-таки я твоя сестра.
– Давай на “ты”, – согласился Макс без энтузиазма. Видно
было, что он как-то не так представлял себе эту встречу, если вообще как-нибудь
представлял.
Сделав равнодушное лицо, Архипов взбалтывал омлет из четырех
яиц с сыром и беконом. Сыра и бекона было так много, что взбивалка двигалась с
некоторым трудом.
– А бабушка? Жива?
– Жива-а! Только она теперь старая совсем.
– Не может быть, чтоб совсем! Ей должно быть лет семьдесят
семь или восемь, не больше.
Макс посмотрел на сестрицу подозрительно.
– Так разве ж молодая? Она засмеялась:
– Почему ты не ешь? А мать знает, что ты в Москву укатил?
Макс Хрусталев предпочел вопроса не услышать, из чего
следовало, что мать ничего не знает.
– А если бы мы переехали? Что бы ты тогда делал? Он вдруг
удивился:
– Не знаю.
– А написать сначала ты не мог? Как-то предупредить?
– Если б я предупредил, мать бы узнала и ни за что не
пустила. И ты бы не разрешила. То есть вы.
– А почему ты ночью приехал?
– Дак поезд так приехал, а не я! И старикашка долго не спал.
– Какой… старикашка?
– Гурий Матвеевич, – подсказал Архипов и поставил перед
Максом тарелку с диковинным омлетом. Омлет был размером со спутник планеты
Уран. – Гурий Матвеевич не пустил бы. По крайней мере. Макс думал, что не
пустит. Вот сидел под окном и ждал, когда тот уснет, а потом влез.
– Руку порезал. Во! – И Макс с гордостью показал правое
запястье.
На запястье был узкий глубокий разрез, длинный, свежий, но
уже воспаленный. Вчера Архипов его не заметил. Маша моментально изменилась в
лице. Была сочувствующая родственница, стала медсестра пятнадцатой горбольницы.
– Это надо немедленно продезинфицировать и заклеить.
Немедленно, слышишь?
– Клеить и дезинфицировать надо было вчера, – перебил
Архипов, – сегодня уже поздно. Если он заразился столбняком, значит, в скором
времени… остолбенеет.
Он принес Максу чашку, поставил перед ним сахарницу –
отсчитывать шесть ложек – и сам внезапно остолбенел.
Омлет размером со спутник планеты Уран исчез с тарелки. Макс
дожевывал последний кусок, который свешивался с двух сторон его рта, как
колбаса, которую отец Федор утащил у Остапа.
Архипов развеселился.
В холодильнике имелись еще йогурты – щегольские и
аристократические даноновские баночки, голова голландского сыру – твердого, в
красной кожице из аппетитного воска, остатки бекона и колбаса.
Архипов вынул сыр, бекон и колбасу, благоразумно рассудив,
что кормить Макса Хрусталева даноновскими йогуртами экономически невыгодно и
вообще как-то… бессмысленно.
– А что ты собираешься тут делать? В Москве?
– Как – что? – удивился Макс. – Гостить. Лето впереди,
учиться не надо.
– Ты… в какой класс перешел?
Макс скривился и сделал неопределенный жест рукой, который
мог означать что угодно.
– В одиннадцатый. Да пошла она, эта школа!..
– Ты что, бросил школу?! – перепугалась Маша, и он решил не
говорить ей, что у него теперь новая жизнь и дурацкая школа не имеет к ней
никакого отношения.
Зачем зря болтать? Все равно обратно он не вернется.
Никогда. Никто его не уговорит. Бабушка скоро умрет, а без нее – что ж? Без нее
совсем пропадать. И чего это Манька говорит, что она… молодая? Какая же она
молодая, семьдесят с лишком? И мать всегда у нее спрашивает: “Когда помрешь,
старая?”
– А в квартиру как попал?
– Вошел. Дверь была открыта, я и вошел.
– Вот, – встрял в разговор Архипов и уселся напротив, – вот
об этом я и говорю, дорогая Мария Викторовна. Именно о двери.
– Чего это вы ее… по отчеству?
– Из уважения.
– А-а…
– Бэ-э…
Воцарилось молчание. Макс ел хлеб, колбасу и сыр. Он брал
хлеб, клал на него сыр, а сверху накрывал колбасой. Как только хлеб кончался,
он отхлебывал чай, смотрел виновато – не на Архипова с Машей, а на еду, как
будто просил у нее извинения, – и брал следующий кусок, и снова сооружал башню
из колбасы и сыра.
– Ты что? Давно не ел? – спросила наконец сестра.
– Вчера, – ответил брат с набитым ртом, – ужинал вчера.
– А до этого ужинал на прошлой неделе, – равнодушно сообщил
ей Архипов.
– Как… на прошлой неделе? Почему… на прошлой неделе?
– Меня мать не кормит больше. Уж давно! С осени. Говорит,
что я ее деньги прожираю, а сам дубье стоеросовое и отребье.
Мария Викторовна Тюрина только моргала.
– Меня бабушка кормит. Только у нее пенсия маленькая.
– Как же ты… живешь?
– Нормально, – вдруг ощетинившись, выпалил Макс, – мне
ничего не надо. И никого не надо. Ты не думай, я к тебе проситься не стану! К
вам то есть. Я только повидаться приехал, а потом я уеду…
– Бедный ты мой.
Она неожиданно обняла его за голову и поцеловала в макушку,
в чистые волосы, вымытые архиповским шампунем. Он не вырывался, но у него
сделалось напряженное, злое лицо, и даже Архипову стало ясно, с каким трудом он
терпит ее прикосновения. Года три он мечтал о том, как найдет ее. Не то чтобы
это были какие-то определенные мечты, но все же ему очень хотелось.
Бабушка рассказывала, что у него есть сестра, а эта сестра
очень любила его, маленького. Он-то ее совсем не помнил, ну вот нисколечко.
Потом ему стало казаться, что начал вспоминать – какой-то холодный парк, дождь,
беретка с красным помпоном. Что-то радостное было в этом красном помпоне,
ожидание ласки или какого-то простенького веселья. Нет, ничего он не помнил.
Мать не любила его, он очень рано это понял. Он был обузой,
тяжелым грузом, который отец навязал ей, а сам бросился под поезд. Отцу
оказалось легче всех – он перестал быть, только и всего. А Макс остался – почти
совсем один.
