Нечего, нечего!..
Было в этом слове нечто окончательное, такое, что уже никому
не удастся изменить, и от этого становилось страшно, и Маша решила, что должна
постепенно приучать себя к тому, что изменить ничего нельзя.
Она только должна предупредить его.
Как-нибудь. Как-нибудь.
Он не должен приезжать к станции метро “Чертановская” и
ждать ее там. Ни за что.
Пока он не знает, у него есть шанс. Как только узнает – они
убьют его.
И мальчик, господи, мальчик!
Зачем он приехал, так неожиданно, так некстати, и сразу
попал в водоворот, из которого не выбраться!
Мальчика она тоже любила.
Правда, она любила его годовалого, но этот походил на того,
хотя тот был толстый, мусолил рогалик – свою половину! – дрыгал плотными
ножками и все время хохотал. Этот оказался настороженным, худым, лопоухим,
угловатым, но все равно это был именно он, ее любимый ребенок, единственное
существо, которому она в свои девять лет была нужна!
Его она попыталась спасти и не смогла. Откуда они узнали,
что она собирается увезти его? Догадались? Но как?! Выследили?! Выследили,
скорее всего.
От мысли, что за ней следили – все время! – ее вдруг чуть не
вырвало, и она прикрикнула на себя. Что это еще за дамские штучки! Она не
должна распускаться – ни на минуту, ни на секунду, ей столько всего предстоит!
Ей еще предстоит ждать, когда они начнут убивать ее.
Наверное, сразу же, как только Владимир Петрович подпишет бумагу о том, что
квартира снова принадлежит ей. Или они еще будут тянуть, чтобы никто ничего не
заподозрил?
Тянуть и держать ее в клетке, на вонючем матрасе, в белье и
рубахе, провожать ее в туалет, и лезть к ней, и хватать отвратительными
пальцами!
Хуже всего – она убеждена, что Архипова тоже не оставят в
живых, и эта мысль не давала ей покоя. На себя она махнула рукой – почти.
Почти.
Она поняла, что так будет, когда умерла тетя. Она поняла,
что они добились своего.
Ее только чуть-чуть отпустило, когда нотариус – какое милое,
приятное, старомодное, учтивое слово! – мягким голосом прочел завещание. Ей
показалось, что тетя спасла ее, придумала, как спасти, и спасла, и даже то, что
Владимир Петрович голосом оскорбленного викинга завыл, что не желает никаких
“Лизаветиных квартир”, нисколько Машу не расстроило.
Тетя как будто отвела от нее беду, переложила на плечи
Владимира Петровича, а плечи у него – будь здоров, и не такое потянут!
Потом ей позвонили. Позвонили и сказали – все остается в
силе. Еще сказали, что завтра у них должна быть бумага о том, что Архипов
возвращает квартиру ей, а все остальное – в соответствии с первым завещанием
Лизаветы Григорьевны.
Вы приходили к нотариусу с мальчиком. Этот мальчик, кажется,
ваш брат? Ну, вы же умная женщина, вы должны жалеть своих близких! Или квартира
вам дороже мальчика? Если так, тогда ничем не можем помочь…
На вокзале она уводила их от Макса – они засекли его только
в последний момент, но он кинулся бежать и убежал, то есть она надеялась, что
убежал.
Где он сейчас, ее годовалый, розовый, толстый ребенок
шестнадцати лет? Где?
Он ничего не знает о Москве, о ее правилах и коварстве, о ее
равнодушии, железобетонной холодности, о ее опасностях и страстях! У него нет
денег даже на хлеб или на автобус, кто спасет, кто купит ему рогалик – в самый
последний момент, перед тем, как кончатся силы?!
Часы все тикали – подгоняли время. До следующей вылазки
осталось совсем немного. Опять загаженный туалет, хлипкая дверца, весельчак
Витек, хватающий ее за грудь.
Но если ей удастся добыть телефон, она позвонит и
предупредит.
Ей это удалось только рано утром. Ночью она продолжала
ходить мимо них. Они ленились вставать – и Витек ленился, чтобы щупать ей
грудь, и она шмыгала туда-сюда почти беспрепятственно.
А потом утащила телефон.
Только утащив, она сообразила, что знает его рабочий
телефон, и больше никаких. Домашний записан на специальном листочке у
телефонного столика – у тети была плохая память на цифры, и телефоны всех
соседей, а также поликлиники, слесаря, Гурия Матвеевича и подруг висели на
стене. Его мобильного у тети, естественно, не имелось.
Сунув трубку под рубаху, Маша силилась вспомнить его номер и
не могла. Она даже раскачиваться стала, но и раскачивание не помогло.
Вчера, когда ее заставили позвонить, она смотрела за рукой
того, кто набирал, не отрывала глаз. Она запомнила номер и потом долго твердила
про себя, чтобы ничего не перепутать. Она даже песенку пела, где вместо слов –
цифры этого самого номера. Цифры были простые, но она все равно боялась, что
забудет.
Она знала, что попытка будет только одна.
И с этой попыткой все кончилось скверно.
Его не оказалось на работе – конечно!
Зато они услышали, что Маша говорит по телефону.
– Сука! – ахнул вбежавший первым Витек и вырвал телефон. –
Вот сука!
Почему-то они не стали ее бить – так, как бьют в кино, с
катанием по полу и кровавыми ошметками по стенам. Может, им это запрещено или
они не умели?
Витек деловито сунул телефон в штаны, повыдыхал сквозь
стиснутые зубы и спросил интимно:
– Ты кому звонила, сучка? В ментуру?
Маша молчала, смотрела исподлобья. Второй захрюкал горлом и
харкнул ей на рубаху.
– Сейчас проверим, – деловито сказал он. – Дайка сюда.
Витек вытащил трубку, и второй, глядя в окошечко, понажимал
какие-то кнопки. Потом показал Витьку.
– Это чей?
– А хрен его знает! Давай, вызывай хозяина. И номер этот
скажи, чей он там. Много наговорить-то успела? – вслед ему крикнул Витек.
– Пятнадцать секунд.
– Скажи, что пятнадцать!
– Ладно, сам знаю.
Они беспокоятся, что им попадет за то, что недоглядели за
телефоном. У них тоже есть начальство, и они его боялись и заранее желали
оправдаться.
Витек улыбался, когда повернулся к ней.
– Ну что? Что ты за пятнадцать секунд наговорить успела,
сладкая моя?
Маша молчала. Считала до десяти.
Она дошла до трех, когда он схватил ее за волосы и сильно
дернул. Кожу на голове как будто обожгло, к глазам подкатилось что-то твердое,
непохожее на слезы, а он все рвал и рвал волосы, выкручивал их, и она
заскулила, тоненько, по-собачьи.
