– На вашей площадке! Господи, Владимир Петрович! Вы вчера
вечером не слышали… песнопений?
Песнопения, которые вчера вечером слушал Архипов, исполняла
группа “Led Zeppelin”.
– Вчера весь вечер и почти всю ночь! Они… пели. В квартире
Лизаветы Григорьевны. И накануне. А эти люди на площадке? Я сегодня возвращаюсь
из булочной, а они сидят на полу! Прямо на полу! На таких циновках, и все
что-то жуют!
– “Дирол – сладкая черешня”? – предположил Архипов.
– Вы напрасно иронизируете, Владимир Петрович! Если они
решили завладеть квартирой, нам не будет покоя никогда! Во всех газетах пишут
про секты, какую страшную они представляют опасность для всех! А если это…
сатанисты?! Это же скопление зла!
“Сущность разрушения, – вспомнилось Архипову. – Силы зла.
Нож, похожий на хлебный, предвестник смерти”.
Лизавета умерла. Нож был прав, а он, Архипов, не прав.
– Да, – неожиданно для себя согласился он, – да. Какие-то
люди действительно приходят. Вчера я целый день был дома и… да.
– Владимир Петрович, – взмолился Гаврила Романович, –
дорогой вы мой! Что же нам делать? Если они облюбовали квартиру для своих…
ритуалов, мы пропали! Начнется воровство, бандитизьм, – он так и сказал, с
ударением на “изьм”, – наркотики, боже избави! Это она их привела! Еще
покойницу не схоронили, как она уже привела секту! Конечно, квартира теперь
свободна! Что хочешь, то и делай! А она одна осталась – ни тормозов, ничего!
– Кто – она? – осведомился Архипов, подозревая, что речь
идет о девочке-сироте Маше Тюриной.
– Племянница, конечно! Мы, соседи, решили обратиться в
милицию, но для начала поговорить с вами. Это Бригитта Феликсовна посоветовала.
Ну, как? Подпишете заявление?
Архипов перевернул бутылку. Вода плеснула, зашуршала, осела
на чистом стекле пузырьками. Архипов задумчиво смотрел, как они лопаются.
Девочка-сирота влипла в неприятности гораздо быстрее, чем
предполагала ее прозорливая тетя или бабка. Какие-то люди действительно
толпились на лестничной площадке, и их количество явно превосходило возможное
число скорбящих Лизаветиных друзей и подруг. И вид у них был странный – правду
сказал Гаврила Романович.
Как же его фамилия?.. Какая-то государственная фамилия –
Гимнов или Гражданинов?..
– Владимир Петрович! – взмолился сосед. – На вас одна
надежда и осталась! Вы у нас самый уважаемый человек в доме. – Архипов
усмехнулся. – Вы же всегда помогаете! Вы же по-соседски никогда не отказываете!
Вы же тут ближе всех к…
– Нехорошей квартире, – подсказал самый уважаемый человек во
всем доме.
– Нехорошо, нехорошо в квартире! – моментально согласился
Гаврила Романович. – Это уж точно! Что хорошего! Бригитта Феликсовна вчера
пыталась выяснить у них, что они тут делают, и милицией пригрозила, и
управдомом, а они улыбаются только и молчат! Это она так сказала, я сам ничего
не видел и не заговаривал и вообще считаю, что с ними нельзя разговаривать!
Только силой, только силой! И за сто первый километр!
– А вы знакомы с… племянницей? – неожиданно перебил его
Архипов.
Гаврила Романович махнул рукой:
– Видел в подъезде и на улице несколько раз.
– Сколько ей лет?
– Лет? – удивился Гаврила Романович. – Не знаю. Лет
тридцать. Может, тридцать пять.
– Или пятьдесят? – задумчиво предположил Архипов.
Конечно, он уж сообразил, что девочка Маша давно выросла из
песочницы и вряд ли теперь ходит с синим пластмассовым ведерком, но то, что ей
тридцать лет – или даже тридцать пять, – Архипова поразило.
Он ведь дал обещание “не оставить”. Он даже написал это на
бумажке и сунул Лизавете в физиономию. Как он станет опекать женщину тридцати
пяти лет?! Зачем ее опекать?! Лизавета все повторяла, что “девочка пропадет”,
но в тридцать пять – хорошо, пусть в тридцать! – девочки уже вполне
самостоятельны. Если она решила продать квартиру, бросить работу, очиститься и
уйти в секту, чтобы там, на свободе, предаваться песнопениям, которые слышал
Гаврила Романович, значит, Архипов ей помешать не сможет. Даже смешно
надеяться.
Тем не менее соседи надеялись, а Лизавета взяла с него
обещание “не оставить девочку”, и он его дал, черт возьми! Хорошо, что у него
душа кедра, а не носорога. Была бы носорога, он бы сейчас кого-нибудь точно
боднул. Например, Гаврилу Романовича – Думцева, Министерских, Беззаконова?..
– Милиция нас не спасет, – поморщившись, сказал Архипов и
одним движением вылил в горло остатки колючей французской воды, – права
Бригитта Феликсовна. В конце концов, ничего противоправного не происходит.
– Как?! – поразился Гаврила Романович. – А секта?!
– У них в паспортах не написано, что они секта! Скорее
всего, указано, что прописаны на Сиреневом бульваре, дом триста пятьдесят, или
на улице Бориса Галушкина, и вполне законопослушны!
– Так… что же делать? – упавшим голосом вопросил Гаврила
Романович и дрогнул тощим телом, как будто уже влекомый невидимыми сектантами к
жертвенному костру.
– Я поговорю с племянницей, – объявил Архипов. – Постараюсь
выяснить, что это за люди и какие у нее планы в отношении… квартиры и
песнопений.
– Только, пожалуйста, если можно, сегодня, – просвистел
Гаврила Романович тревожно, – прямо сегодня, не откладывая, а то завтра вам на
службу, а там, кто знает!..
– Сегодня, – пообещал Архипов и посмотрел на часы, – если
она дома, конечно.
Гаврила Романович заблагодарил, закланялся и стал отступать
в сторону входной двери. Архипов надвигался на него – как гора на муравья.
Когда дверь захлопнулась, вспомнилась наконец неуловимая
фамилия.
Соседа звали Гаврила Романович Державный.
Державный, а вовсе не Беззаконных!
Архипов полежал в ванне с книжечкой – роман моднейшего
Гектора Малафеева “Испражнения души”. Сам Гектор был изображен на лаковой
обложке, которую хотелось лизнуть, – шляпа, поднятый воротник, прищур, контур
щеки, сигаретка. В линии сочных губ, держащих сигаретку, известный цинизм и
усталость, намек на пресыщенность. Красота. Архипов любил красоту. Примерно на
пятнадцатой странице в ванную пришла архиповская собака, вдоволь навалявшаяся
на диване. Она приблизилась, посопела и сунула холодный нос прямо Архипову в
ухо.
Гектор Малафеев в это самое время составил из
трехбуквенного, известного всем с третьего класса слова перевернутую пирамиду и
галопом несся с верхней ее части, где оно было только одно, в нижнюю, где их
насчитывалось штук двадцать. Архипов за ним не поспевал. Да и слово было,
скажем так, излишне затасканным. Слишком уж часто встречающимся. Несколько
передержанным, как разбухший огурец в бочке с рассолом.
