– Стоп, – попросил вмиг отрезвевший Архипов. – Ты спала в
гостиной на диване?
– Ну да.
– Второй нож лежал в гостиной под диваном. Макс о него ночью
порезался. Помнишь, мы тогда про столбняк рассуждали и про прививки? Я зашел в
квартиру, он стал метаться, прятаться, полез под диван и порезался об этот нож.
А потом им убили Маслова.
– Зачем так много ножей, Володя?
– Лизавета верила, что нож предвещает смерть. Ты тоже должна
была найти нож и поверить в то, что твоя смерть близка.
– Я и так… верила.
– Значит, недостаточно. Ты должна была поверить окончательно
и убраться с дороги. Исчезнуть. Ты и попыталась это сделать, между прочим.
– Зачем понадобилось так меня пугать?! Из-за квартиры?
– Нет, – задумчиво сказал Архипов, – дело тут, пожалуй,
вовсе не в квартире…
– А в чем?!
Владимир Петрович закрыл глаза.
Вот черт побери. Лизавета сказала ему, что каждый получает
по заслугам.
Лизавета сказала ему, что вся ее любовь отдана “бедной
сироте”.
Лизавета сказала ему, что он знает ответы на все вопросы.
Лишний экземпляр ключей. Книга – Лизавета никогда не
покупала книг. Нож под диваном – Маша больше ни разу не ночевала в своей
комнате. Завещание – странное до невозможности.
Мало того, что их было два – два завещания! – но и второе,
последнее, состояло из двух частей.
Из двух частей!
Квартиру получил Архипов, а любимая “сирота” три картины.
– Маша, – быстро спросил Архипов, – а этот самый Лизаветин
муж, он кто? Художник?
– Не-ет, – удивилась Маша. – Я точно не знаю, но он был
какой-то большой ученый, то ли искусствовед, то ли реставратор. Он в своей
жизни нарисовал, по-моему, как раз три эти картины, и больше никогда и ничего.
А что?
– А то, – той же скороговоркой продолжал Архипов, – что
основное наследство – это вовсе не квартира, а как раз три картины ее мужа. А я
кретин, можешь меня поздравить.
Маша смотрела на него во все глаза.
– Быстро! – закричал он, как будто собравшись с силами. –
Быстро, Маша!
– Что?
– Быстро обувайся, и поедем: Ну! Быстро! И принеси мне
телефон! – вслед ей крикнул он.
В этот момент ему даже в голову не пришло, что из ванной
можно выйти и самому взять телефон.
– Какой телефон, Володя?
– А-а, ну тебя! – прорычал Архипов и выскочил наконец из
ванной. – Он же мне сказал, что вы вешали картину, которую я свалил! Он сразу
мне сказал! А я ничего не понял! А когда я увидел труп, картина стояла у стены!
У стены, понимаешь?!
– Ты сошел с ума.
– Я не сошел с ума. Макс мне сказал, что вы разговаривали о
родственниках и вешали картину!
– Вешали.
– А когда я пришел и нашел труп, картина стояла у стены. Ты
понимаешь?!
– Это важно?
– Это, черт возьми, все объясняет. А еще он был в ботинках!
– Кто?!
– Труп.
– Ну и что?
– Лизавета всех заставляла снимать ботинки. И ты мне первым
делом велела, чтобы я снял ботинки.
– И… что?
– Если бы ты его пустила, ты заставила бы его снять ботинки.
Это совершенно естественно. Раз он был в ботинках, значит, пустила его не ты.
Архипов все метался по комнате, искал телефон – забыл, где в
его квартире этот самый телефон. Тинто Брасс смотрел на него с удивлением. Он
никогда не видел хозяина в таком смятении.
Маша Тюрина подошла, сунула трубку ему в руки и проговорила
тоненьким голоском:
– Володя, я никого не убивала.
Но он не слушал ее.
– Федор Кузьмич, это Володя Архипов, – выпалил он в трубку.
Ехать в захватанных кровавыми руками брюках нельзя, и одной
рукой Архипов стал расстегивать ремень. Маша издалека смотрела на него с
изумлением.
– Федор Кузьмич, я через полчаса приеду, привезу вам три
картины. Посмотрите их? Только прямо сейчас. Нет, сейчас! Федор Кузьмич! Я вас
прошу!.. Я приеду и все вам объясню! Я сам еще точно не знаю!
Прыгая на одной ноге и то и дело перекладывая телефон с
одного плеча на другое, Архипов швырнул брюки на диван и стал делать Маше
знаки, чтобы она принесла ему джинсы.
Маша знаков не понимала. Она посмотрела на Архипова без штанов
и отвела глаза.
– Федор Кузьмич, это просто три картины. Я знаю, что их
нарисовал Александр Васильевич Огус. Огус, говорю! Не знаю, на одной вроде
незабудки в банке. Да, да, странно. Я тоже. Его приемная дочь мне сказала, что
он никогда в жизни не рисовал картин. Ну, минут через двадцать, если пробок
нет.
Он нажал кнопку и сунул трубку себе в нагрудный карман.
Маша подошла к нему и вытащила трубку.
– Куда мы должны ехать?
– В Лаврушинский переулок. Федор Кузьмич Монахов, друг моего
отца. Он известный эксперт живописи, что ли, или черт знает чего…
– Ты думаешь, что картины Александра Васильевича – такая
ценность? – с сомнением спросила Маша.
Архипов нашел наконец джинсы и натянул их.
– Я думаю, что Александр Васильевич тут вовсе ни при чем! –
закричал он из спальни. Пальцы саднило, неудобные “болты” на штанах никак не
застегивались. Маша стояла в дверях и все отводила глаза. – Лизавета в
последний раз пришла с зонтом. Все это – зонт, Машка! Зонт, понимаешь! Видно
только зонт, а то, что под ним, не видно! Конечно, она – привидение, и зонт ей
ни к чему, но она-то пришла с зонтом!
– Володя, ты заболел.
Ему некогда переубеждать ее!
– До вечера, – заявил он, – моя болезнь будет протекать без
осложнений. К вечеру случится кризис, и ты меня будешь лечить или сдашь в
психбольницу. Я бы предпочел, чтобы лечила ты сама. Кстати, кто такой Олег
Якименко? Ну, который навещал тебя в твоем горе?
– Никто, – ответила она фальшиво, – коллега.
– Коллега, – повторил Архипов.
Он застегнул ремень, с отвращением оглядел свою рубаху, но
переодевать почему-то не стал и за руку поволок Машу к двери.
– Ты должна мне помочь. Тинто, ко мне!
Архипов выскочил на площадку, вывел Машу – Тинто вышел сам –
и быстро и привычно открыл все три замка Лизаветиной двери. И скрылся за ней.
