Ну, вот и все. Ты пришел. Ты дома. Ты в безопасности.
Он целовал ее и знал, что его новая жизнь – продолжение
старой, той, по которой он так тосковал, той, в которой “мы все были вместе”, –
и она, наконец, нашлась, эта жизнь.
И все у него еще будет, будет, будет – вечер вдвоем,
серьезный взгляд, обещание рая, и все обязательства на свете, и уют дедовского
дома, и яблоневый сад, и маленькие дети, и качели под елкой, и “папа приехал!”,
и рогалики на завтрак, и длинный патлатый пацан, свалившийся невесть откуда, и
английский стишок, и разгромленная постель – то, ради чего на самом деле стоит
жить, а не опостылевший “холостяцкий флэт”, тренажер и вечная боль в спине.
Он перехватил ее поудобнее, под спину, и даже укусил, потому
что совсем не знал, как обо всем этом ей сказать, чтобы она поняла, но она,
кажется, и так понимала, потому что прижималась к нему, трогала его, тискала и
целовала так, что зубы скрипнули о зубы.
…Он отвезет ее в Лондон, чтобы она полюбила все то, что
любит он, – парки, белок, дождь, траву, каштаны, пабы, смешных собак и старые
машины. Он отвезет ее в Звенигород, на дачу, и покажет домик, где отсиживался,
как раз когда приезжали те самые Капицы, потому что он боялся старика и
прятался от него. Он отвезет ее в Питер и покажет школу, где учился, потому что
был “одаренный”, а самая лучшая школа для “одаренных” была тогда в Питере, на
улице Савушкина. И еще Неву, и Исаакия, и Каменноостровский проспект, и парк на
Елагином острове, и Спас, и Сенатскую площадь в сдержанном обрамлении
европейских дворцов, и фонтаны, и скверы, и стрелку Васильевского острова,
которую так гордо и празднично омывает река, и Биржу, и кофейни, и дома серого
камня, и крохотный дорогущий “Bed&Breakfast”, где они станут жить, и все на
свете, а на свете так много всего, что он любит и что еще только будет любить –
вместе с ней!..
И тут их, конечно, застукал вернувшийся Федор Кузьмич
Монахов.
– Ишь ты! – удивился он издалека. – Вот как даже! Скажу,
скажу Марье, что опоздали мы со смотринами!
Архипов открыл бессмысленные глаза и долго таращился в то
место, где только что была его Маша, и ничего не мог сообразить, а потом
сообразил, наконец.
– Ну, задал ты нам задачу, крестник, – приближаясь и делая
вид, что в его кабинете то и дело целуются какие-нибудь влюбленные, а потому
это дело привычное и его надо оставить “без внимания”, заговорил старик. – И
Сашка-то, Сашка! Затейник, доложу я вам, молодые люди. Затейник.
Архипов продрал стиснутое горло громоподобным кашлем,
покрутил головой и спросил независимо:
– Ну и что там, Федор Кузьмич?
– Точно не скажу, Володя. Предположительно Ватто.
– Что?!
– Не что, а кто. Где ты учился, мальчик?
– В физтехе, – буркнул Архипов, – вы же знаете.
– Да-с, – с жалостью сказал старик, как будто поставил
диагноз, – Антуан Ватто, тысяча шестьсот восемьдесят четвертый, тысяча семьсот
двадцать первый. Жанрист декоративной школы. Ты что, даже “Жиля” не видел?
Архипов отрицательно покачал головой.
– Да-с, – повторил старик, – Клуэ, Пуссен, Клод Лоррен,
затем Ватто. Великие французские живописцы. Ватто – это жанровые сценки, тонкие
душевные переживания, удивительная точность восприятия. “Паломничество на
остров Киферу” тоже, конечно, не видел.
– Не видел, – признался Архипов.
– Если все подтвердится, значит, вы стали обладательницей
самой удивительной коллекции в мире, дорогая Мария Викторовна. Никто и никогда
не находил сразу трех неизвестных Ватто. Года три назад на аукционах ходили
какие-то слухи, но тогда они ничем не подтвердились. Да-с. Ну, ежели, конечно,
подлинники и ежели допустить, что остальные три того же автора.
– Антуан Ватто? – повторила Маша, пошарила рукой и
приткнулась на высокую табуретку. – Это… его картины, а не… тетиного мужа?
– Нет-с, не тетиного и не мужа. То есть Сашка их замалевал,
конечно, но они от этого не стали хуже, уверяю вас. Сашка был большой знаток
французского искусства, ценитель, профессионал. Он знал, что прятал.
– Откуда у Лизаветиного мужа мог взяться Ватто?!
– Понятия не имею, – бодро ответил старик. – Полотна не
краденые, прошу заметить, а именно – неизвестные. Историческая ценность
огромная. Художественная ценность огромная. Антуан Ватто! Сие вам не живописец
Шилов.
– Да, но… откуда?
– Сашкин дед жил во Франции много лет, по-моему, там и
скончался. В Россию наезжал по два раза в год. Сашка говорил когда-то, что дед
был банкир и собирательство.очень уважал. Его отец в русскую революцию
ударился, тогда все так делали, а что стало с дедовой коллекцией, и какова она
была, и кто ею распоряжался – сие мне неведомо. Может, Ватто и оттуда, а может,
отец-революционер где цапнул, не знаю. Надо исследовать, искать пути, экспертов
собирать… Такие находки… раз в сто лет встречаются, да и то не в каждые.
Архипов присел на край стола и взялся за лоб.
Лизавета все знала. Ее муж оставил картины ей, а она –
любимой “сироте”.
Каждый получает по заслугам. Никто не может быть в обиде.
Маша Тюрина не может быть в обиде. Лизавета оставила ей в
наследство миллионное состояние и мировую славу в придачу.
Антуан Ватто, жанрист декоративной школы, под незабудками и
грачами папаши Огуса!
Тот, кто убил Лизавету, знал про Ватто, и ему было наплевать
на квартиру. Квартира – тысячная, десятитысячная или какая там часть от
Машиного наследства!
Вот вам и Лизавета, черт ее побери совсем! За квартирой
охотился пучеглазый – пардон, лучезарный! – Добромир.
Кажется, Архипов уже понял, кто охотился за Ватто.
Давно бы ему понять, придурку! Сразу бы ему понять, ведь это
так очевидно, да и Лизавета ему все время подсказывала!
Книга. Ключи. Свет на лестнице. Пропавший дневник покойного
Огуса. Нож под диваном в гостиной, а не в Машиной спальне. Нотариальная контора,
в которую точно в назначенное время прибыли представители “Пути к радости”,
Маслов и второй, неизвестный Архипову.
Маслов обо всем догадался раньше, за что и поплатился.
И нож у него в боку! Никто не знал про этот нож под диваном,
кроме того, кто сам его туда положил, и еще Макса Хрусталева, который о него
порезался!
Какой сложный, хитрый, медленный, как пыточный огонь,
беспроигрышный план!
Антуан Ватто, удивительная тонкость восприятия, игра красок!
– Мне нужно позвонить, – попросил Архипов. – Кажется, я
забыл телефон. Можно я позвоню, Федор Кузьмич?
