Которых нет.
Нет. Нет. Нет.
Вначале она пыталась говорить вслух сама с собой, но это
оказалось еще хуже, потому что жалобные, хриплые звуки, которые издавало ее
горло, увязали в тишине, пропадали в ней. И еще становилось очень жалко себя,
несчастную, оказавшуюся «на грани безумия», как она сама иногда писала в своих
детективах.
— Ты не бойся, — шептала она себе, и от шепота, тишины и
темноты слезы наворачивались на глаза, начинали потихоньку капать, стекать, а
уж потом литься ручьем. Слезы попадали на губы и катились с подбородка,
попадали на руки. Мелиссе они казались очень горячими. Ей даже странно было,
что слезы такие горячие, как кипяток.
— Ты не бойся, — шептала она и гладила себя по коленке, — мы
что-нибудь придумаем!..
«Мы» — это как бы та Мелисса, которая снаружи, подбадривала
ту Мелиссу, которая внутри.
«Мы» — в этом была надежда, которая вдруг вспыхивала очень
ярко, прогорала, как спичка, и все вокруг снова погружалось во мрак.
Чирк, вспышка, жаркий и живой огонь, — меня будут искать и
найдут! Меня увезли от гостиницы среди бела дня, меня все видели, а у нашего
издательства есть служба безопасности, которая меня выручит!
Огонь слабеет, умирает, гаснет — я останусь тут навсегда! Он
же ненормальный, тот тип, что меня похитил! Господи, он совершенно
ненормальный, и хуже всего, что он так ни разу и не появился. Он приволок меня
сюда и исчез, и с тех пор ни разу не появлялся!
И снова вспышка, и снова как будто озарение — Васька не даст
мне пропасть, и Лера не даст, они уже наверняка знают, сколько времени прошло,
день, час, неделя!.. Это я сижу тут в темноте и ничего не знаю, а они наверняка
меня уже ищут и обязательно найдут! Лера — и чтобы не нашла?! Такого не может
быть, просто не может быть, и все тут!
И снова умирание, чернота — она никогда, никогда отсюда не
выберется! Она не помнит даже, сколько они ехали, может, день или два! И не
знает, сколько времени она здесь сидит.
Часов не было. Васька подарил ей в прошлом году очень
дорогие, и она «жалела их носить». Он ругался и подкладывал часы ей на столик
перед зеркалом, и она надевала, но все время помнила о них, поднимала манжету,
проверяла, на месте ли, и заодно смотрела время, как пятиклассник, который
никак не может дождаться, когда кончится ненавистное природоведение!
Очухавшись от беспамятства. Мелисса некоторое время не могла
понять, где она и что с ней, и вдруг подумала, что умерла и ее похоронили
заживо, как Николая Васильевича Гоголя, согласно известной легенде.
И тогда, зажмурившись в абсолютном мраке, чувствуя, что
темень давит ей на глаза, на переносицу, на череп, она вскочила — сильно закружилась
голова, так что пришлось взяться за нее двумя руками. Но это простое движение
убедило ее, что она не в могиле, что она жива!
Мелисса долго сидела, держась за голову, а потом попробовала
встать.
Руки и ноги целы, точно целы, и даже слушаются, вот только в
голове звон и во рту сухо. Сухо и как-то очень неудобно. Неудобно от того, что
язык разбух и не умещался на своем привычном месте, цеплялся за зубы, и
хотелось откусить от него хоть часть, чтобы ой стал немного поменьше.
Тут Мелисса поняла, что непременно умрет от жажды. Сухо было
не только во рту, но и в глотке, и, кажется, в желудке тоже сухо. Так сухо, что
стенки прилипли друг к другу, и только большой глоток воды спасет ее, разлепит
ссохшиеся внутренности. Чем больше она думала о воде, тем невыносимей хотелось
пить, и язык разбухал все больше, и она вдруг задышала ртом — от страха, что
задохнется, ее разбухший язык не пропустит в легкие ни глотка воздуха.
Темнота была абсолютной, как бывает, наверное, в могиле, и
никто из живых не должен видеть такую темень, ибо она предназначена только для
мертвых!..
Вот тогда Мелисса заплакала в первый раз, и эти слезы вдруг
помогли ей. Слезы вымыли сухость изо рта и горла, стекли в слипшийся желудок, и
язык уменьшился в размерах, и она стала длинно и глубоко дышать носом, стараясь
надышаться впрок и понимая, что это невозможно.
Потом она нашла воду. В полной темноте она шарила руками и
нашарила что-то плоское и с острыми углами, кажется, грубо сколоченный стол,
или, может, козлы, которыми пользуются деревенские плотники, когда рубанком
сгоняют душистую завитую стружку к краю длинной и звонкой сосновой доски.
Как бы ей хотелось сию же секунду стать деревен ским
плотником, чтобы в просторном сарае, где пахнет сеном и деревом, стояли
самодельные козлы, а вдоль стены были навалены смолистые доски, а она водила бы
рубанком по желтой древесине, щурилась на утреннее солнце, которое вваливается
в распахнутые щелястые двери, слушала, как под крышей, попискивая, возится
какая-то птаха!
Она шарила руками. Кажется, там было очень пыльно, и в
палец, почти под ноготь, воткнулась щепка. Дальше — она нащупала, наваливаясь
на доски животом, — была стена, тоже деревянная. В этот момент что-то свалилось
на пол, глухо стукнулось и покатилось, Мелисса слышала, как оно катилось и,
похоже, булькало.
Это бульканье заставило ее сглотнуть слюну, которой не было
во рту, только язык, как ржавая терка, прошелся по изнемогшему нёбу. Она
повернулась на звук, вытягивая шею и едва дыша. В полной темноте она проворно
опустилась на колени и поползла в ту сторону, куда укатилось то, что так
волшебно булькало. Так волшебно и так похоже на воду. Лбом она стукнулась обо
что-то непонятное, повернула и снова зашарила руками, и нашарила!
В пластмассовой бутылке была вода, примерно половина
емкости, и Мелисса жадно выпила ее всю до капельки, и потом еще высосала
остатки, и, тяжело дыша, утерла рот.
Какое-то время она еще проживет. Не умрет от жажды. Не
задохнется от распухшего языка.
Сидя на полу посреди тьмы, она снова заревела, и ревела
долго, в голос. Проревевшись, она крепко вытерла лицо ладонями, доползла до
кровати — она точно знала, что это кровать, потому что слышала, как тряслась
холодная пружинистая сетка под волглым матрасом, уселась и стала думать.
У нее долго это не получалось — думать, — и приходилось все
время возвращаться из мрака. Усилием воли возвращаться.
«Значит, так.
Меня похитили. Прямо от гостиницы, среди бела дня. Как в
кино. Какой-то человек позвонил и сказал, что меня ждут на съемках в павильоне
на улице Чапыгина и сейчас за мной приедет машина. Потом тот же голос позвонил
и сказал, что машина приехала».
Тут начиналось ужасное, и Мелисса еще немного поплакала,
чтобы дать себе отдохнуть.
Она села в эту машину, маленькую и страшненькую, совершенно
ни о чем не раздумывая, потому что звонивший ей человек говорил все «правильно»
— он правильно назвал передачу, в которой ей предстояло сниматься, правильно
назвал улицу, где должны были проходить съемки, — сто раз Васька возил ее на
Чаплыгина, — и вообще говорил какие-то правильные слова и называл ее Людмилой,
а не Мелиссой. Так ее называли только «свои».
