То нагрянет — инкогнито, с подложным паспортом, — в тихую
странишку посреди Европы и там тоже фотографируется и дает интервью. Титры под
интервью соответствующие: «И. Сусанин, бизнесмен».
Почему «И. Сусанин», когда все от самого древнего старика до
самого розового младенца знают, что это «В. Сосницкий»?.. Ах да!.. Потому что
инкогнито и по подложному паспорту, конечно, конечно!..
Баширов, завидев «И. Сусанина» в телевизоре, всегда прибавлял
звук — что-то он удумал на сей раз? Фальшивую чалму, накладную бороду — и в
арабские поселения?! Или атомный ледоход, пару подводных лодок — и выборы в
Антарктиде?!
Шутом гороховым лондонского сидельца Баширов не почитал, но
понимал, что тому невыносимо скучно, так скучно, как будто вся вселенская скука
разлеглась на пятистах акрах его лондонского поместья.
Мне скучно, бес! Что делать, Фауст?..
Пятьсот акров английской лужайки, конечно, лучше Матросской
Тишины, куда с размаху угодил заигравшийся в политику Белоключевский, но
выключенность из жизни, невозможность управлять, принимать решения, идти
ва-банк, выигрывать и проигрывать так, чтобы от всего этого кипела кровь и
звенело в ушах, что в узилище, что на Британских островах была совершенно
одинаковой.
Разгадать, во что играет «И. Сусанин» — В. Сосницкий,
Баширов иногда не мог, но точно знал — тот играет всегда. Иногда даже не на
интерес, а просто чтобы развлечь себя посреди вселенской скуки. Поэтому Ахмет
был совершенно уверен, что смерть Садовникова — дело рук лондонского шутника и
имеет прямое отношение к грядущим выборам.
Полдня соответствующие службы Кольцова и Баширова
организовывали их телефонные переговоры, и это оказалось делом очень трудным,
почти невозможным! Кто должен первым звонить? Кто должен первым взять трубку?
Кто должен взять на себя инициативу в разговоре?
Ахмет Салманович, будучи человеком восточным, а потому
терпеливым и наблюдательным, ждал довольно долго, а потом принял решение.
Конечно, у него был мобильный номер Кольцова, самый-самый личный, самый
секретный, самый защищенный от «прослушки», и вообще невесть какой.
Поэтому он взял и позвонил. Просто так.
И Кольцов ему ответил.
Они поговорили недолго — о почившем лидере думской фракции,
о Сосницком — и как раз дошли до похорон, решив, что на похоронах они должны
быть оба.
Когда и эта тема была исчерпана, Баширов задал главный
вопрос, из-за которого затевались все китайские церемонии со звонком:
— Меня Садовников, покойный, с толку совсем сбил. Ты не
слышал, Тимофей Ильич, может, поссорились они? Сосницкий и Садовников?
— Ахмет Салманович, я с правыми… не очень, — сказал Кольцов.
— Что там у них делается, какая у них оппозиция, этого я ничего не знаю и знать
не хочу. Насколько я понимаю, ты с ними тоже не… дружишь. Или… задружился?
Баширов помедлил.
— Нет, Тимофей Ильич. Садовников попросил у меня поддержки
на выборах, и я ее пообещал. Боголюбов подключился и подписал с ними контракт
на предвыборную поддержку. Он же баллотироваться хотел, недоумок малолетний! —
Последнюю фразу он выговорил с сильным акцентом, как будто не по-русски, что
всегда свидетельствовало о том, что Баширов откровенен до предела. Как правило,
говорил он грамотно, без малейшего акцента, «по-университетски», как это
называли журналисты.
— Ты пообещал ему поддержку? — осведомился Кольцов
безмятежно. То, о чем говорил Баширов, было строго секретно, и Тимофей Ильич
моментально это понял.
Он понял и не подал виду, и прикурил сигарету, так, чтобы
собеседник не услышал. Он волновался и не хотел, чтобы Баширов об этом знал.
Его предчувствие охотника, которое никогда его не подводило, говорило о том,
что сейчас будет сказано нечто очень важное. И то, что только еще будет
сказано, стоит его волнения и его сигареты, как Париж стоит мессы!..
— Я пообещал ему поддержку, — согласился Баширов, еще
помолчал и вдруг спросил: — Ты там один, Тимофей Ильич?
— Зачем спрашиваешь, Ахмет Салманович, дорогой?!
— Я пообещал поддержку для того, чтобы контролировать его
предвыборную кампанию. Чтобы он с разгону да от резвости великой лишнего не
наговорил, понимаешь? Он ведь не так чтобы ума палата.
— Понимаю, — согласился Кольцов. — Он когда-то в
вице-премьерах ходил. Садовников-то. Наговорить мог много.
— Вполне мог, Тимофей Ильич. Вот меня и попросили его… ну,
придержать немного. А для того чтобы придерживать, нужно, чтобы он с моей руки
ел.
— А он ел с руки Сосницкого, — договорил Кольцов.
— Ел, ел, Тимофей Ильич, еще как ел! И семью кормил со
чадами и домочадцами!..
— Ну, это все нам известно.
— Да и нам известно! Только неизвестно, кто и зачем застрелил
его средь бела дня, — акцент опять сильно прорезался в речи Баширова, и, не
понижая голоса, ровно и монотонно, он выругался так, что Кольцов у своей трубки
хмыкнул и уронил сигаретный пепел на любимый английский пиджак.
— За что ты его кроешь так, Ахмет Салманович?!
— За то, что идиот, — кратко сформулировал Баширов. —
Политик, мать твою так и эдак! Лидер фракции, мать его эдак и так!..
Кольцов не выдержал и засмеялся тихонько.
— Ты дорасскажи мне, в чем дело, Ахмет! Может, я смогу быть
тебе полезен.
— Так затем и звоню, Тимофей Ильич. Помоги, и я в долгу не
останусь.
— Ты свои восточные штучки брось, — сказал Кольцов,
становясь серьезным. — Мне они ни к чему не сдались! Я простой парень, токарем
на заводе начинал!.. А нас с тобой в державе двое всего осталось.
Белоключевский не в счет, а Сосницкий…
— Далеко, — подсказал Баширов.
— Вот именно.
— Мне нужно найти заказчика, — ровно и отчетливо, как только
что матерился, сказал Баширов. — В самый короткий срок.
Тимофей Ильич не понял. То есть совершенно ничего не понял.
И даже некоторым образом растерялся, если только танк может растеряться перед
препятствием.
Танком был Тимофей Ильич, а препятствием то, что только что
сказал Баширов.
— А… за каким хреном он тебе сдался, Ахмет?! Какая разница,
кто его завалил?! Кто ты и кто он?! Ты царь, а он холуй мелкий!
— Я ведь ему поддержку пообещал не для того, чтобы в
президенты его двигать, Тимофей?
— Да я понял! Чтобы его выдвижение контролировать!
— Меня попросили контролировать его выдвижение, — совсем
тихо, почти по слогам проговорил Баширов, налегая на слово «попросили». — Я-то
сам не рвался.
