“Леша Балабанов, – записал Гальцев в блокноте на строчке с
буквами “втр”, – девица из отдела новостей рыдала”.
Кто же, черт побери, сегодня в камере будет писать
признание? Похоже, что сам капитан напишет объяснительную, если ему не удастся
запихнуть в КПЗ хотя бы эту Киру!..
– Куда потом делся корреспондент из приемной?
– Я не знаю. Лучше у Раисы спросить или у Киры. Я ушел, а
Кира осталась.
– У вас есть враги, Григорий Алексеевич?
Батурин опять улыбнулся.
– Есть, – сказал он почти весело, – у меня полно врагов. Но
никто из них не имеет отношения к моей нынешней работе.
– А ваша прошлая работа в чем заключалась?
– Я был военным корреспондентом, – привычно соврал Батурин,
зная, что проверить это никак невозможно, даже если капитан решит проверять. –
После ранения ездить на войну не моту. Теперь занимаюсь писаниной. С моей ногой
это единственная возможная работа.
– Где вы получили ранение?
– На войне.
– Понятно.
– Может, кофе? – предложил Батурин после непродолжительного
молчания. Ему совсем не хотелось дразнить капитана, но заниматься “искренними
излияниями” и выкладывать “как на духу” все подробности своей биографии он не
собирался.
– Где вы были вчера между двадцатью и двадцатью четырьмя?
Батурин немного подумал.
– Я уехал отсюда примерно в полдевятого. По дороге
заправлялся и еще в магазин заезжал. Купил пива и еды. Потом был дома. До утра.
– С кем вы живете?
– Один.
– Вчера тоже в одиночестве жили?
– И вчера жил в одиночестве.
– Маме с папой не звонили, к бывшей жене не наведывались?
– Родителей у меня нет, жены тоже. Ни бывшей, ни настоящей.
– Что это вы так, – спросил капитан, – бобылем?
Батурин опять пожал плечами:
– Так сложилось.
– Плохо сложилось, Григорий Алексеевич. Некому ваше алиби
подтвердить.
– Некому, – согласился Батурин.
Наплевать ему на алиби, решил капитан Гальцев. Морда
кирпичом, ничего не дрогнуло даже. Не станет Батурин в КПЗ признание писать,
хоть и сказал, что вчера готов был шефа прикончить.
И заставить его нельзя, это ясно как день.
– Правда, что ли, была статья про детективы? – вспомнив про
“психологический прием”, неожиданно спросил Гальцев.
– Была. Кира всегда пишет от руки, и это кусок из ее статьи,
точно.
– Вы наизусть помните?
Батурин посмотрел исподлобья.
– Все, что касается моей работы, я помню наизусть, – вдруг
изрек он высокомерно, – или почти наизусть.
– Кто мог подсунуть потерпевшему в портфель страницу из
рукописи?
– Не знаю, капитан. Кто угодно. У нас тут никогда ничего не
запирается и почти не охраняется. Есть так называемая “секьюрити”, три
придурка, но они ничего не охраняют. Им достаточно сказать, что в редакцию, и
они пускают всех подряд. На прошлой неделе наряд вызывали – пришел какой-то
полоумный и заявил, что подожжет себя, если мы не напечатаем его фотографию. И
канистру с керосином приволок, поганец.
– И поджег? – спросил Гальцев с любопытством.
– Приехала дежурная часть, дала ему по мозгам и увезла, –
скучным голосом сообщил Батурин, – а канистру забрал Витек, водитель Костика.
Говорит, керосин чистейший, он у бабки в деревне этим керосином всех клопов
поморил.
Капитан посмотрел на Батурина подозрительно – не смеется ли.
Батурин не смеялся.
– Значит, врагов у вас полно, погибший считал, что вы вор и
взяточник, статью про уренгойского мэра вы тиснули за его спиной и не отрицаете
этого. Вчера он грозился вас уволить, чему свидетелей – вся редакция, а вы до
полдевятого проторчали на работе, а потом поехали домой и в одиночестве пили
пиво. Так?
– Примерно так, – согласился Батурин. – Еще можете добавить,
что, если бы Костика не пристрелили, Николаев никогда не сделал бы меня
главным. Он дружил с Костиком много лет, а для таких, как Николаев, старая
дружба важнее всего.
Черт бы его побрал, подумал про Батурина капитан Гальцев.
Куда его несет? Или у него романтическая страсть к холодной и чопорной Кире, и
он таким образом пытается отвести от нее подозрения? Переключить капитана на
себя?
– Вы хотите, чтобы я начал вас подозревать?
– Я хочу, чтобы вы знали положение дел.
– А теперь вас назначат главным?
– Не думаю, – ответил Батурин легко, – скорее всего,
назначат Киру. Володя Николаев знает ее гораздо лучше, чем меня, и гораздо
лучше к ней относится.
– Выходит, я должен Киру подозревать?
– Это уж на ваше усмотрение. Я в этом ничего не понимаю.
Он не понимает! Капитан едва сдержался, чтобы не стукнуть
кулаком по столу. Жена утверждала, что нужно “выплескивать эмоции, а не копить
их в себе”. Сейчас он с удовольствием выплеснул бы немного эмоций в физиономию
этого подлюги-журналиста.
На войне его ранили, скажите пожалуйста!
– Вы тоже никуда не уезжайте, – заявил капитан неприятным
голосом, – вы мне еще понадобитесь.
– Да я и не собирался, – пробормотал Батурин.
Дверь за капитаном закрылась, и бывший зам некоторое время
смотрел на нее. На ее полированной поверхности дрожал какой-то непонятный
красный огонек, и Батурин не сразу понял, что это отражается дежурный зрачок
телевизора.
Времени на раздумья не было. Нужно выходить из кабинета –
как из бомбоубежища во время бомбежки, – и включаться в работу, и раздавать
задания, и контролировать ситуацию, и принимать соболезнования, и ехать в
Минпечати, и держать в кулаке “трудовой коллектив” так, чтоб никто не смел
пикнуть, потому что завтра сдавать номер, а вчера убили главного.
Главного, которого все любили, который знал по именам всех
симпатичных – и несимпатичных! – девиц, а машинисток по дням рождения внуков,
который умел разговаривать как-то так, что хотелось много и с полной отдачей
работать и выполнять его указания, который от души развлекался, когда писал
свои колонки, и оттого колонки выходили блестящие, легкие, цельные, разящие,
похожие на истребитель “Су-27”, в котором Батурин однажды сидел.
Никто и никогда не будет так относиться к нему, Григорию
Батурину, просто потому, что он совсем другой. Он стал толковать капитану
Гальцеву про первую поправку только потому, что так сделал бы Костик, он даже
фразы говорил так, как говорил Костик, потому что очень боялся остаться один,
без него.
