Бедная секретарша Раиса сказала, что милиция спрашивала у
нее, кто находился в приемной, когда Костик ругался с Батуриным, и оказалось,
что были эти трое. Неизвестно, о чем думал капитан, а Сергей Литвинов думал,
что кто-то из них мог услышать, как Костик вечером собирается к Кире.
Сергей немного подумал и дописал еще Батурина и Раису – они
тоже вполне могли слышать.
Мотивы, о которых он толковал обидчивому капитану, не давали
покоя ему самому. Что это могут быть за мотивы?
Страх? Деньги? Месть?
Сергей прибавил громкость приемнику, распевающему про
“десант и спецназ”, и стал осторожно выбираться с асфальтового пятачка стоянки
на забитую машинами Маросейку. Если так и дальше пойдет, он доберется до
Малаховки часов через пять, в Париж слетать и то быстрее.
Значит, так.
Мотив первый – страх.
Константин Сергеевич Станиславов был главным редактором
политического журнала, который то и дело разоблачал каких-то “нечистых на руку”
чиновников, интригующих политиков, министров-взяточников и генералов, укравших
все бюджетные деньги, отпущенные на восстановление мирной жизни неизвестно где.
Восемь – или сколько там? – чемоданов компромата, обещанные
одним кристально честным депутатом трем сотням других кристально честных
депутатов, все еще не были забыты. Могло быть так, что Костик пригрозил кому-то
разоблачением, потребовал деньги за молчание, а ему решили не платить – зачем
мертвому деньги?
Кажется, в прессе – в журнале “Старая площадь”, к примеру, –
это называется “заказное политическое убийство”.
Сергей втиснул свою машину между двумя другими и, получив
обязательный допинг в виде порции мата от водителей обеих потесненных им машин,
с тоской посмотрел вперед. За углом желтого и длинного, как Китайская стена,
дома безнадежная пробка, в которой он сидел, упиралась в безнадежную пробку
Садового кольца.
Невозможно ехать. Хоть плачь.
Заказное политическое убийство – да.
Два киллера в черных масках, темный подъезд, пистолеты с
глушителями. Охранника убивают первым, хозяина вторым. Контрольный выстрел в
голову – и непременная машина, поджидающая исполнителей заказа за углом.
Почему-то именно с этой машины у правоохранительных органов
начинаются невиданные и мучительные сложности. Каждый раз отъезд киллеров на
заранее приготовленной машине повергает “органы” в растерянность и шок.
Введение в городе плана “Перехват” не дает никаких результатов – “ясный перец”,
как сказал бы Тим.
Конечно, было бы намного лучше, если бы киллеры не уезжали
на машине, а уходили пешком, предварительно намазав подошвы черной краской,
чтобы следы были лучше видны, и служебно-розыскная собака особенно не
затруднялась, но, насколько известно Сергею, ни один киллер пока не проявил
подобного благородства.
Контрольного выстрела Костику не делали. Ему выстрелили в
сердце. Почему-то Сергей был уверен, что убийца подходил к нему, чтобы проверить,
умер он или еще нет, и шевелил обмякшее тело носком ботинка и, может быть, даже
наклонялся, чтобы посмотреть в стекленеющие, непонимающие страшные глаза.
У Костика не было охраны – он никого и ничего не боялся,
даже ревнивых мужей, с которыми время от времени у него случались “неприятные
стычки”. Однажды – еще до их развода – он пришел к Кире с подбитым глазом и
сочащимися кровью и сукровицей костяшками пальцев. Муж очередной пассии
оказался энергичным, а слой цивилизации, покрывающий этого самого мужа,
оказался слишком тонким. Кира хохотала, сердилась и заливала пальцы шефа
зеленкой, а Сергей злился и… завидовал – он никогда в жизни ни из-за кого, ни с
кем не дрался и очень сомневался, что вообще на это способен.
Бревно бесчувственное.
Если бы Костик угрожал кому-нибудь разоблачением через свой
журнал, Кира, скорее всего, об этом бы знала. Или он только собирался ей
сказать и именно за этим приехал? О том, что он собирается к ней, знали
несколько человек в редакции – значит, кто-то из них? Значит, кому-то из них
Костик угрожал разоблачением?
Да нет. Это какая-то чушь.
От того, что солнце грело щеку, и еще оттого, что машина
совсем не ехала, Сергею очень хотелось спать. Прошлую ночь он почти не спал –
караулил Киру, думал о Костике и страдал оттого, что она спит, а он обнимает
ее, как обнимал всегда, все пятнадцать лет, а вот теперь ничего нельзя.
Нельзя, потому что он – бывший муж. Никто. Чужой человек.
Это он-то чужой человек?!!
Когда она была беременна, ее рвало все девять месяцев так,
что она даже гулять не ходила, и, прибегая с работы, он наскоро ел – она в это
время дышала в окно, потому что не могла слышать запаха еды, – а потом сидел с
ней, держал ей голову, умывал, утешал и вел на улицу. С ним ее почему-то меньше
рвало, и они гуляли по три часа. А теперь он – чужой человек?!
Когда Тим родился, они по очереди держали его на руках –
полночи он, полночи она. Она – до трех часов, он – до шести. Утром приходили
мамы, его или ее, и Кира спала, а он уходил на работу и засыпал за столом, и
просыпался, когда голова падала и стукалась лбом о столешницу. Вечером его ждала
в ванной гора грязных пеленок, и он полоскал их – об автоматических стиральных
машинах и памперсах тогда еще никто не слышал, – полоскал и пел патриотические
песни, потому что, как только он переставал петь, сразу засыпал и нырял в
ванну. А теперь он – чужой человек?!
Когда Тиму было полтора года, он заболел, температура
поднялась почти до сорока. Пришел врач из районной поликлиники и сделал ему
укол, и остался сидеть, а температура все не падала, и врач сказал усталым
голосом, что, если она не упадет, Тима придется везти в больницу. Сергей был
один, Кира только-только устроилась на работу, и ее первым делом отправили в
командировку в Питер, и не поехать она не могла, хоть и переживала, и не
хотела. Весь день Тим провел с бабушкой, был весел и здоров, а под вечер
заболел. Сергей метался по квартире, ронял вещи, засовывал их куда-то, а потом
начинал бестолково и судорожно искать, как будто это могло помочь маленькому
Тиму, лежащему в жару, а потом он стал плакать, и Сергей носил его на руках, и
врач сказал, что это хороший признак – то, что он плачет. Температура и вправду
вскоре упала, обмякший Тим висел у него на плече и даже не плакал, а скулил,
тоненько, без остановки, Сергей совал ему яблочный сок, а он не пил, морщился,
отворачивался. Врач велел его поить, а у Сергея все никак не получалось. Утром
приехала Кира. Они к тому времени все же уснули на диване – Тим спал у Сергея
на животе, и лоб у него был холодный и влажный, а похудевшее за ночь личико
казалось странно взрослым. Кира накрыла их одеялом, примостилась рядом, и все
трое проснулись, когда за окнами были сумерки, и Тим моментально заорал
здоровым голодным криком, и стал слезать с Сергея, и за руку тащить его в кухню
– есть. И была во всем этом такая радость жизни, такой восторг, такое счастье,
что все обошлось, и Кира приехала, и Тим хочет есть и даже орет от этого, что
Сергей моментально полез к ней целоваться, и задрал на ней майку, и облапил
грудь, и потом все приставал к ней, пока она спешно готовила Тиму обед,
таскался за ней, дергал за волосы, щипал за попку, как в первом классе.
