А если Батурин – это собака Дик?
– Почему он приехал и не зашел? – сам у себя спросил Сергей.
– Зачем стоял у калитки? Долго стоял. Аристарх Матвеевич успел вернуться со
своей газетой, а он все стоял. Зачем? Если ему нужно было… подсмотреть за
тобой, почему он не пошел на участок, ведь делов-то, сосед не заметил!
– Подсмотреть? – переспросила Кира. Почему-то ей все не
удавалось согреться, даже свитер не помогал. Дурацкие браслеты, которые она
никогда не снимала, холодили и без того холодную кожу.
Сергей задумчиво налил в чайник воды и пристроил его на
подставку. Тим вдруг до слез зевнул и повыше натянул плед.
Конечно. Предыдущую ночь он проторчал на лестнице и днем
замучился от переживаний, – приедет отец или нет, станет ли ужинать, уедет ли
на ночь – а теперь, когда тепло и спокойно, когда родители разговаривают,
неважно о чем, спать хотелось просто чудовищно.
Спать нельзя. Он уснет и проспит все на свете – вдруг нужно
будет что-то предпринимать, отводить беду, отвлекать, караулить, задабривать!
Он только немножко подремлет, чуть-чуть, под старым пледом, до чая, и так,
чтобы они все время были у него на глазах.
– Тим спит совсем, – издалека проговорила мать.
– Не трогай его, – сказал отец тоже издалека. Кира подсунула
Тиму под голову вытертого медведя в фартуке. Этого медведя на его рождение
прислали дальние родственники из Курска. Сергей отлично помнил, как ходил на
почту за посылкой. В ней был медведь и огромные красные крепкие курские яблоки.
Они пахли даже сквозь заколоченный деревянный ящик. Сергей никогда потом не
видел таких яблок.
Как же так получилось, что нынче он – чужой человек, и нет у
него никаких родственников в Курске, и тещи нет, и тестя нет! Все бывшее –
родственники, яблоки, квартира, гобеленовый диван, на котором они занимались
любовью с бывшей женой.
У него теперь… эта… как ее… Инга, вот кто.
– Послушай, – быстро сказал он Кире, – послушай меня. Я тебе
расскажу.
– Что? – спросила она шепотом.
– Никто не видел, чтобы в наш подъезд входил чужой. Я
спрашивал у Марьи Семеновны и у соседей из одиннадцатой квартиры. Марья
Семеновна не видела никого, кроме Валентины, которая с ней попрощалась, няньки
с ребенком из восьмой и бабульки Евсеевой. Да, и твоего козлину.
– Сергей!
– Его так Тим называет, – моментально оправдался бывший муж.
– Вроде все свои. Еще Данила Пухов приезжал в восемь, а мне сказал, что
вернулся в одиннадцать.
– Который с третьего этажа?
– Да. Врать ему вроде бы незачем. Забыл? Или не хотел
говорить?
– Почему не хотел?
– Я не знаю, Кира, – нетерпеливо ответил Сергей, – я ничего
не знаю! Мимо Марьи Семеновны незаметно проскочить невозможно. Значит, были
только свои. Значит, редакционные дела ни при чем. Значит, незачем было лезть к
нам на дачу, выкручивать шурупы и шарить в бумагах!.. Но ведь кто-то влез!..
– А если Марья Семеновна… отвлеклась? – предположила Кира. –
Она же не сидит в будке круглые сутки!
– Не сидит, – согласился Сергей, – только такие, как Марья
Семеновна, никогда не отвлекаются. Они даже в сортире особую дырочку
проковыривают, чтобы удобнее было наблюдать. Чтоб, так сказать, все время на
посту!
– Черт тебя побери.
– Не меня, – гаркнул он с раздражением, – тебя вместе с
твоими проблемами!
Странное дело, но она промолчала.
Раньше она всегда точно знала, когда нужно промолчать, а
когда можно и возразить, “подцепить”, “наехать” без тяжких и необратимых
последствий.
Потом ей стало все равно, и последствия в самом деле
оказались тяжкими и необратимыми.
– Кира, – недоуменно позвал Сергей, не ожидавший, что она
промолчит. Он и про ее проблемы сказал специально, чтобы затеять перепалку. –
Ты чего?
– Хочешь кофе?
– Что? – изумился он.
– Кофе. Хочешь? Я сварю.
– Хочу, – быстро согласился он.
Она взялась за него крепкой рукой с двумя золотыми
браслетами, поднялась и нашарила тапки. Он смотрел на ее руку с браслетами, на
сильную шею, на выстриженный затылок, и в голове у него вдруг помутилось.
Зря он спал с ней накануне. Он как будто вспомнил ее, и весь
день прятался от этих воспоминаний, путался в каких-то других воспоминаниях, и
вот где они его настигли – те, самые опасные.
В его бывшей кухне, рядом с гобеленовым диваном, на котором
под пледом спал его сын в компании с вытертым медведем.
– Сереж, достань банку.
– Какую банку?
– Боже мой, банку с кофе. Она на полке, за тобой.
Кира проворно поставила на стол две большие кружки – одна из
них была его собственная, с надписью “Серый волк, зубами щелк!”. Кира иногда
звала его Серым в давние-предавние времена.
– Ты же хотела варить, – сказал он хрипло.
– Ты же не любишь сваренный, – сахарницей в руке она подошла
к нему и близко на него посмотрела, – ты же любишь из банки, как все особи с
неразвитым вкусом. И чтоб сахару побольше.
– Как все особи с неразвитым вкусом, я люблю еще воблу с
пивом, – зачем-то добавил он.
– Я знаю.
Кира сунула сахарницу на стол, схватила бывшего мужа за
свитер и притянула к себе. По правилам игры, установленным пятнадцать лет
назад, следующее движение должен был сделать он, и он его сделал.
Они целовались долго и со вкусом – никто не умел так
целоваться, как они, и Сергею даже в голову не приходило, что он может так
целоваться, например, с Катей…
Ах нет, с Викой.
С Ингой, вот как.
Весь Кирин затылок с коротким и колючим ежиком волос
помещался у него в ладони, и он все смотрел в ее закинутое к нему лицо,
бледное, с синевой вокруг глаз, и длинная челка разлетелась, когда он на нее
дунул, и Кира прижалась к нему еще теснее, когда он, изловчившись, поцеловал ее
за ухом, как она всегда любила.
Оказывается, он все забыл – как она пахнет, как дышит, какая
у нее мягкая и гладкая кожа под подбородком, как бьется на виске синяя жилка,
как теплеют прохладные щеки, и загораются мочки ушей с двумя серьгами в каждой,
как она прижимается к нему, ногами, грудью, и он совсем перестает соображать,
потому что он никогда не мог соображать рядом с ней, и как только они
добирались до постели, он моментально терял всякий контроль над собой, и ей это
нравилось, и она никогда его не останавливала, и, только пожив без нее, он
понял, какая это, черт побери, редкость – такой сказочный, отчаянный, искренний
секс, какой был у них все пятнадцать лет!