Аллочка трусливо просидела на работе до половины десятого.
Вряд ли Леша Балабанов станет ждать ее так долго.
Делать на работе в это время было совершенно нечего. Все
подписи к фотографиям она давно сдала Магде Израилевне, особенно старательно, с
высунутым языком, перечитав их перед тем, как сдать.
Все оказалось в порядке. Костик нигде не был назван Модест
Станиславович, а журнал – “Старая лошадь”.
– Ну вот, – похвалила Магда Израилевна, как будто Аллочка
была ребенком-дауном, неожиданно выучившим алфавит, – молодец! Можете, когда
хотите!
Матери она позвонила и сказала, что шашлык на сегодня
отменяется. Мать огорчилась, и предлагала заехать, и поминала отца, и
сердилась, и волновалась, и обещала прислать с водителем кастрюлю супа.
Потом пришла Верочка Лещенко и хвастливо показала свой
“матерьяльчик”.
Это были не какие-то подписи к фотографиям, а довольно
приличная статейка о том, как Верочка училась у Костика журналистской
непримиримости, неподкупности, этике, легкому слогу и чувству юмора.
– Разве чувству юмора можно научиться? – спросила Аллочка
тихо. Верочку она почти не знала, тогда, в коридоре, разговаривала чуть ли не в
первый раз и теперь не понимала, зачем она к ней пришла. Впрочем, в редакции
почти никого не оставалось, а Верочке, наверное, очень хотелось похвастаться.
Аллочке бы тоже захотелось, если бы ей поручили “настоящий материал”.
– Сейчас к Кире поеду, – заявила Верочка и потянулась всем
телом. – Как ты думаешь, можно?
– Зачем прямо сейчас? – удивилась Аллочка, которая имела
совершенно определенные понятия о субординации и этикете. – Наверное, лучше
утром….
– Утром это все в печать пойдет! – фыркнула Верочка. – До
утра она посмотрит, а я, если надо, перепишу. Я в лужу сесть не хочу. Я хочу,
чтобы у меня все было как у хорошей, грамотной журналистки. Кира, конечно,
редкая сволочь, но, пока она надо мной начальник, а не я над ней, придется
подстилаться.
– Почему она сволочь? – удивилась Аллочка, которой нравилась
Кира – стильная, сдержанная, очень уверенная в себе, как будто отлитая из
бронзы. И сын ее нравился. Он однажды заезжал в редакцию, кричал из кабинета
наивным басом: “Мама!”
– Потому что она сволочь, – убежденно сказала Верочка. – Кто
Костика убил? Она и убила!
Аллочка точно знала, что Костика убила не Кира.
– Зачем?
– Зачем убила? – Верочка деловито соскочила со стола и стала
перед зеркалом. Воротник был не безупречен – все-таки рабочий день позади, а ей
хотелось, чтобы все было безупречно и красиво. – Затем, что он был ее
любовником. Ты же недавно пришла и ничего не знаешь! Наш Костенька всех на
свете любил! И ее любил, а потом кинул. Ну, она, наверное, и решила его… –
Верочка на секунду остановилась, чтобы снять невидимый волосок с губы. –
Пристрелить. Пригласила к себе, подстерегла – и ба-бах!
– И сама подложила ему в портфель собственную записку с
угрозами!
– Ну, она вполне могла не знать, что у Костика в портфеле.
Может, она ему угрожала, но думала, что он записки сжигает. А он взял одну, да
и не сжег!
– Глупо писать записки собственноручно, когда можно на
машинке напечатать или на компьютере, – заметила Аллочка. Ей тоже хотелось
вытащить зеркальце и посмотреться в него, но почему-то было стыдно Верочки.
Интересно, Леша Балабанов, донжуан редакционный, уже
отправился восвояси или все еще поджидает ее? Встречаться с Лешей Аллочке
совсем не хотелось. Она посмотрела на часы и вздохнула. Давно могла бы сидеть с
родителями и есть потрясающе вкусный шашлык, который подают только в “Ноевом
ковчеге”, и отец утешал бы ее, а все беды в присутствии отца как будто теряли
значительность, становились, как у Буратино, маленькими-маленькими,
пустяковыми-пустяковыми.
– Теперь всем будет заправлять Хромой, – объявила Верочка и
отвернулась от зеркала, – слыхала?
Аллочка пожала плечами. О Батурине она старательно не
думала, как будто не разрешала себе.
– Нужно быстренько найти к нему подход. – Верочка еще раз
оглянулась на себя в зеркало. – Как он тебе?
– В каком смысле?
– Господи, ну конечно, не как мужчина! Ничего там нет
интересного, это же не Костенька! Сплошные комплексы, да еще с хромой ногой!
– При чем тут нога? – чувствуя, что должна вступиться за
Батурина, как за мужчину, спросила Аллочка. – Он очень приятный. И, по-моему,
отличный журналист…
– Приятный! – вскрикнула Верочка, как будто Аллочка назвала
приятной африканскую бородавчатую жабу. – Ты что? Сдурела?! Приятный! Да он
даже смотрит как зверь! Не знаю прямо, что с ним делать.
– А что ты должна с ним делать?
– Ну, надо же как-то устраиваться! Я не могу подписи к
фотографиям до конца жизни делать!
И она тоже не может, подумала Аллочка с мрачным юмором. Леша
Балабанов – опять взгляд на часы – не может, потому что зарабатывает на “шишки
и бриллиантики”. Интересно, на что зарабатывает Верочка?
– С Костенькой я первым делом переспала, и он меня сразу на
хорошее место поставил, а с Батуриным не могу! Меня тошнит от одного его вида.
Тут Аллочка совершенно некстати, очень неуместно и горячо,
оскорбилась за Батурина.
Она, видите ли, не может с ним спать!.. А вдруг он и не
захочет с ней спать?! Почему он должен хотеть?! Ведь есть же мужчины, которые
не сразу тащат женщину в кровать, даже если она сама им это предлагает!..
– Киру, конечно, посадят и главным сделают Батурина. Она еще
такая дура, сегодня Николаеву про него напела, какой он умный, какой молодец,
такой-сякой! Может, если бы не напела, Николаев бы ее назначил!
– А может, она не хочет?
– В главные не хочет? – не поверила Верочка. – Кира?! Она
просто очень тонко играет, гораздо тоньше всех остальных! Видишь, она даже
никому не рассказывала, что у нее с Костиком связь была! Осторожничает, значит.
– Все равно ее посадят, – мрачно бухнула Аллочка, – сама
говоришь. Так что ей главным так и так не быть.
– Может, если бы Николаев ее назначил, и не посадили бы.
Побоялись. Ты бы узнала у своего папочки, что там они думают!
– Кто?
– Все. Наверху.
Мой отец тут совсем ни при чем, хотелось сказать Аллочке. Я
ничего не буду у него спрашивать, потому что я сама по себе, потому что я хочу
и буду жить так, как мне нравится, и я сделаю эту чертову карьеру, и я
заработаю свои собственные деньги, и выйду замуж за того, кого захочу, и отец
не станет ни мешать, ни помогать – так уж он устроен.
