– Вы видели, что я сунул ему в портфель бумагу. Почему вы
решили, что именно ту?
Аллочка молчала.
– Сначала я вытащил эту бумагу у него из портфеля, –
продолжал Батурин. Достал сигареты, но не закурил. – С некоторых пор я часто
лазил к нему в портфель.
– Зачем?!
– Затем, что я думал, что он ворует деньги. Много. Я хотел
найти этому подтверждение и смотрел все финансовые бумаги, которые он носил с
собой. Я был убежден, что все его выступления в мой адрес просто прикрытие.
Попытка свалить с больной головы на здоровую. Так что я ничего не подкладывал,
Аллочка. И не думал даже.
Она поверила ему. Поверила и даже заулыбалась, и он
улыбнулся в ответ.
– Пошли, – сказал Батурин, поднялся и приспособил свою
палку, – уже десятый час.
В молчании – Аллочка не знала, что говорить, а Батурин
просто молчал – они перешли Маросейку и прошли немного по тротуару. Аллочка
старалась не торопиться, потому что он шел медленно, а ей хотелось идти именно
с ним.
Кирин “Фиат” притормозил перед поворотом на стоянку, Кира
помахала им рукой, и Батурин махнул в ответ, а Аллочка не стала, постеснялась.
Со всех сторон в стеклянные двери шли люди, и Аллочка
радовалась, что идет вместе с ними. Идет на работу.
Потом все это вспоминалось отчетливо и даже болезненно –
свежее утро, запах дождя, машин, духов и просыпающейся зелени, тяжелые шаги
Батурина у нее за спиной, и люди, спешащие на работу.
В вестибюле Кира их догнала.
– Привет, – сказала она озабоченно. – Гриш, мне надо с тобой
поговорить…
Все дальнейшее случилось в одну секунду, упало на них, как
черная простыня.
Возле стеклянных дверей снаружи с визгом затормозила машина,
и из нее посыпались люди в черных масках и с автоматами – неизвестно сколько.
В одну секунду они оказались внутри, заполнив все помещение,
и автоматная очередь оглушительно ударила в потолок, и белая пыль повисла в
воздухе.
– Всем лечь на пол!!! На пол, вашу мать!!
Батурин стал медленно поворачиваться, откуда-то бежал
растерянный охранник, и автоматная очередь вдруг остановила его, согнула
пополам и швырнула на пол.
– Мать честная! – пробормотал Батурин.
– На пол!! На пол, кому сказано!! Всех замочу, суки!
Батурин дернулся вперед, закрывая собой Киру и Аллочку,
автомат в руке одного из тех как будто сам по себе повернулся, и Батурин упал
назад, повалив тяжелым обмякшим телом их обеих, и больше не шевелился.
Кира видела, как стремительно и страшно опустела улица, как
будто вымерла или затаилась в ожидании мировой катастрофы. Две минуты назад ей
казалось диким, что они лежат тут под дулами автоматов, а люди вокруг, за
“карантинной зоной”, огороженной чистыми стеклами и толстыми стенами старого
дома, живут обычной жизнью, идут по делам, катят коляски, смеются и
разговаривают друг с другом, как две молоденькие девицы, которых Кира проводила
глазами, а теперь она поняла – лучше бы шли, и разговаривали, и катили коляски,
чем вот так – остаться один на один с бедой.
Несколько перепуганных человеческих особей на плиточном полу
и несколько уверенных человеческих особей с автоматами. И больше никого. Нигде.
Помощи ждать неоткуда. Помощь не придет. Помощь приходит
вовремя только в американском кино.
Брюс Уиллис, “Крепкий орешек”.
Кира прикрыла глаза, потому что прямо перед ее носом
остановился обшарпанный рыжий ботинок. Такие ботинки очень уважает Тимофей,
особенно если они не только обшарпанные, но и не слишком чистые.
Кире стало нехорошо.
Сколько же лет этому, в рыжих ботинках? Тринадцать?
Пятнадцать?
– К стене! – рявкнул трудноопределимый голос, и маска
наклонилась к ней, она чувствовала чужой запах и чужое тепло. – К стене!
И зачем-то он вдруг ударил прикладом ей в ребра.
Взвизгнула Аллочка, и ее он тоже ударил – раз и два. Аллочка
всхлипнула, как подавилась, и затихла. Кира старалась дышать, но это было
трудно, почти невозможно.
– В следующий раз убью, – пообещал рот в прорези черной
маски, – если только шевельнетесь, суки!
Сквозь красный туман в голове Кира подумала, что он плохо
себя контролирует, почти визжит, не может держать себя в руках.
Они нас убьют, поняла она очень отчетливо. Им все равно. Им
нечего терять.
В эту секунду вдруг стало ясно, как это – когда окружающим
ничего не стоит тебя убить. Им нет дела, жива ты или нет. Им было бы даже
удобнее, если бы ты умерла.
Откуда-то издалека вдруг наплыл и пропал вой сирены, и рыжие
ботинки пропали из поля ее зрения.
Она умрет, но у Тима останется Сергей. Она умрет, но Сергей
никогда не бросит Тима. Она умрет, им будет недоставать ее, но они будут
вдвоем, и Тим не пропадет.
Ничего. Не так страшно.
У стеклянных дверей, через которые она утром входила в
редакцию, злясь на портфель, у которого так некстати развалился замок, сейчас
стояли трое. Один все время оглядывался по сторонам, словно боялся, что из стен
на них и впрямь выпрыгнет бравый Брюс Уиллис, “Крепкий орешек”. Все трое были в
масках – прорезанные глаза и рты, как у черепов. У одного был автомат, а что у
двух других, Кира не видела. Тот, что в рыжих ботинках, вдруг громко
выматерился за колонной, раздался удар, вскрик и короткий хлопок.
Трое у дверей оглянулись, и один спросил как-то очень
буднично:
– Ты че?
Вообще, если не считать масок, они вели себя очень буднично
и просто – никаких звериных оскалов, никакого волчьего воя, никаких дьявольских
штук. И от этого становилось особенно ясно – они безжалостны, как насекомые, и
равнодушны, как ледяной бетон. Они убьют всех, если им будет так удобнее – без
заложников. Или не убьют, если не будет времени с ними возиться.
– Тут сучара с мобильником игралась, – проинформировал тот,
который был в рыжих ботинках. Он нервничал больше всех. – Теперь не играется.
– Брось ты их! – с досадой сказал второй и снова повернулся
к двери: – Иди сюда лучше.
– Пристрелю как собаку первого, кто шевельнется, –
проинформировали рыжие ботинки и пошли к дверям, наступая на пальцы, сумки,
кошельки и очки. Какая-то женщина, Кира ее раньше не видела, отдернула руку, и
ее он тоже ударил в ребра – просто так, потому что шел мимо.
Просто так. Просто так.
Рядом захрипела Аллочка, и Кира сильно вздрогнула, косясь в
равнодушные спины. Они смотрели в окно, за которым была мертвая, как после
ядерного удара, улица, и где-то снова тоскливо и тяжко завыла сирена.
