Он не добежал до Батурина одного шага, а до своих ему было
совсем далеко, да и не поняли они, что случилось в этот, самый последний,
момент.
Рывком, так что дернулось и подпрыгнуло тело, Батурин
вытащил у упавшего автомат и веером, от бедра, как в кино, полоснул в ту сторону,
где были остальные трое.
Крик, мат, рев каких-то машин, сизый от пороха воздух.
– На пол!!! На пол лечь!!
Кира видела его лицо из-за стойки, где всегда дежурила
гардеробщица Эмма Филипповна, – в углублении лежал маленький кипятильник и
стаканчик стоял, наверное, она чай из него пила, когда народу было мало.
Он шел напролом, не пригибаясь и не торопясь, и автомат
казался его продолжением, и у него были узкие сосредоточенные глаза, и он не
хромал, словно позабыв о том, что должен хромать, и Кира поняла, что сейчас его
непременно убьют.
Прямо сейчас, в эту минуту.
– Пресвятая Дева Мария, Матерь Богородица, смилуйся над
нами, спаси, сохрани и помилуй нас, грешных. Только чтоб он не упал, Пресвятая,
Пречистая Дева, потому что, если он упадет, значит, все, значит, убили.
Смилуйся над нами, Пречистая Дева, спаси, сохрани и помилуй нас!
Она никогда не умела молиться и поняла, что кричит, кричит
во все горло эту свою нелепую молитву, только когда вдруг на долю секунды упала
тишина, чтобы тотчас же взорваться ужасом, воплем, автоматными очередями.
В следующую секунду все остановилось.
Стремительные тени в камуфляже и таких же ненавистных черных
масках, пришедшие с “нашей” стороны, заполнили то, что раньше было редакционным
вестибюлем, и крик как-то сам собой вдруг замер, и только клубы синего дыма
медленно извивались в воздухе, и выли на улице сирены, и где-то еще сыпалось
стекло.
Батурин швырнул на пол автомат – далеко от себя – и медленно
поднял на затылок руки.
– Этот готов! А тот жив еще! Твою мать, сволочи проклятые,
столько народу положить! Наручники дай мне или выруби его!
– Ты, Креп? – негромко позвал Батурин. – Меня только не
пристрели до кучи!
Один из громил в масках замер, перехватывая автомат.
– Гришка?! – переспросил он, как бы не веря себе, и подошел,
хрупая стеклом. – Батут! Батут, твою мать! Леха, давай сюда! Быстрей! Батут,
так тебя и не так, так это ты нам подсоблял?!
И он что было силы хряснул Батурина по плечу. Батурин
накренился носом вперед, сделал несколько торопливых шагов и уткнулся в грудь
другого подошедшего громилы. Громила схватил Батурина за свитер, приподнял и
потряс.
– Здорово, Леха, – пробормотал Батурин.
– Капитан, – с удовольствием выговорил громила, – капитан,
твою мать!
По всему вестибюлю люди шевелились и поднимались на ноги,
неуверенно, как будто никак не могли понять, что от них требуется. Какая-то
женщина ударилась в крик, увидев камуфляж и дырки для глаз и рта, прорезанные в
черной шерсти. Хрустело стекло, и пороховой дым медленно вытягивало в разбитые
окна.
Кира заправила за ухо волосы, которые лезли в глаза, и
попыталась посмотреть, что там, под стойкой, с Аллочкой, но так и не
посмотрела. С рукава ее пиджака падали какие-то тяжелые капли, она слышала, как
они шлепаются в битое стекло – шлеп, шлеп… Капли были красными и, перемешиваясь
со стеклянной пылью, усеивали весь пол вокруг нее.
Она еще посмотрела на эти пятна, потом вдруг хрипло крикнула
и стала валиться в обморок.
Батурин и те двое на нее оглянулись. Она еще успела
удивиться, что у всех троих такие одинаковые лица.
– …то есть сразу можно было, но я… сомневался что-то. Людей
полно кругом, и эти какие-то беспредельные, обдолбанные, что ли?
– Ну, конечно, обдолбанные, какие же!
– Охранников постреляли сразу же, ну, я и упал, так, чтобы
было понятно, что меня тоже замочили. И лежал. Вас ждал. Чего тянули-то? Или
опять, – трехэтажный мат, плавно повышающийся до семиэтажного, Кира улыбнулась,
не открывая глаз, – или опять какие-то крысы хотели переговоры вести?!
– Батут, ты же знаешь, как у нас операции проходят! Пока
доложат, пока согласуют, пока подпишут, пока в известность поставят!
Семиэтажный мат, перерастающий в нечто невообразимое.
– Зачем они охрану замочили? Со страху, что ли?
– Я не знаю! Да это вообще какие-то ублюдки! Когда стали
орать, что начнут убивать заложников, я решил, что вы сейчас штурмовать
начнете. Ну, и… Одного я точно прикончил, а про остальных…
– Который с перерезанной глоткой?
– Ну да.
– Вроде ранил одного. Когда мы вошли, – Кира опять
усмехнулась – они вошли! – когда мы вошли, он на полу валялся, визжал, как
свинья. В рыжих ботинках, сволочь! Модный, твою мать!
Ноздри защекотал сигаретный дым. Кира слушала их
невозможный, немыслимый, ужасающий мат, как музыку.
– А ствола своего у тебя не было, что ли?
– Ты че, Креп, больной? Какой ствол! Я на работу шел! С
сотрудницей, – Кира услышала улыбку в батуринском голосе, – как нормальный
человек, блин! Я со стволом на работу не хожу в отличие от тебя!
– А какая, какая из них сотрудница-то? Ногастая? Или
грудастая?
– Обе. Но я шел с… грудастой.
– Слушай, Батут, и она вот прям с тобой работает, да? Небось
командует, да? Иди туда, иди сюда, подай то, принеси это, потри спинку, подай
кофей! Да, Батут?
– Иди ты к чертовой матери, Крепов! Как был кретин, так и
остался! – миролюбиво сообщил Батурин, и Кира поняла, что надо открывать глаза,
чтобы не наговорили чего-нибудь, за что потом будет стыдно.
Они были ее герои, ее рыцари, ее спасители, и она не хотела,
чтобы ей было за них стыдно.
– Здорово, капитан! Рад видеть.
– Здравия желаю, товарищ полковник.
– Здрасти, товарищ полковник.
– Мы с тобой уж видались, Крепов.
Захрустели осколки, подходил кто-то тяжелый, большой. Кира
открыла глаза и повернула голову. Почему-то пол был очень далеко от нее, так
что она даже подумала, что непременно ушибется, если упадет.
Впрочем, какое это имеет значение! Теперь – как после войны
– почти ничего не имеет значения.
Батурин еще раз затянулся, бросил окурок и не спеша поднялся
навстречу тому, кто подходил. И второй – огромный, высоченный, бритый, в
камуфляже, с ногой, перетянутой ремнями, и в перчатках с обрезанными пальцами –
тоже поднялся и тоже не спеша.
– Молодец, капитан. Не забыл науку.
