– Тогда не принимай никаких успокоительных и ничего не пей,
кроме чая, – распорядился Батурин, – иначе не доедешь.
Он говорил, смотрел, вздыхал и двигался, как привычный,
обыкновенный, всегдашний Батурин – и.о. главного редактора еженедельника
“Старая площадь”. Он снова начал хромать и все оглядывался вокруг, шарил
взглядом по полу, видно, искал свою палку и все не мог найти. И говорил он
скучные фразы, скучным батуринским голосом, и заляпанные кровью джинсы казались
просто грязными, и ничего романтического не было в ремнях, обхвативших
щиколотку, только штанина задралась некрасиво, и нога под ней была некрасивая –
бледная, волосатая, мужская нога, отдающая по весне в синий цвет, – и рубаха
сзади вылезла из штанов, так что Кире все время хотелось ее заправить.
Она вдруг вспомнила, как он шептал, так, как будто шепот
звучал только у нее в голове, а снаружи ничего не слышно. И вспомнила, как
исчез нож, как только она ткнула рукояткой в его ладонь. И вспомнила, как он
шел, держа автомат у бедра, а она во все горло кричала: “Помилуй нас, Пресвятая
Дева Мария!”
Так не бывает.
Или, может быть, бывает, но в чьей-то чужой жизни. Не в
моей.
И не в жизни такого обыкновенного Григория Батурина,
неплохого журналиста и пока еще непонятно какого начальника.
– Ты что? – спросил Батурин. – Номер забыла?
И нетерпеливо оглянулся на жидкую толпу у бывших стеклянных
дверей – одна створка разбилась не до конца, неровные пласты стекла торчали в
проеме, как выбитые зубы, грозили каждую минуту обрушиться. Кире показалось,
что ему неловко, просто до смерти неловко под взглядом Аллочки и хочется скорее
сбежать туда, к своим.
Как он сказал? Я профессионал?
Кира знала, что он профессионал, но никогда не видела его
профессионализма своими глазами.
– Серый, – выговорила она в телефон, когда он неожиданно
отозвался ей в ухо голосом ее мужа. – Это я. Я жива.
Телефон замолчал, но она слышала отчетливое сопение. Ее
бывший муж там, внутри, сопел и молчал.
– Серый, – повторила она, понимая, что он ведь, по своему
обыкновению, может ничего и не знать о том. что случилось, и тогда ей придется
объяснять, а она не сможет, ну, совсем не сможет.
– Серый, у нас тут была… – Она поискала слово. Как
журналист, она любила точные и правильные слова. – Чрезвычайная ситуация.
– Ее показывали по всем каналам, – проскрипел Сергей, – твою
чрезвычайную ситуацию.
– Мама?!! – завопил в некотором отдалении Тим. – Мама?!!
Мам, ты жива? – Голос придвинулся вплотную, и Кира закрыла глаза. Она как будто
забыла о Тиме, и родителях, и о свекре со свекровью и теперь вдруг вспомнила.
Так остро, что даже застонала тихонько. Батурин посмотрел на нее.
– Мама, ты где?! Ты все еще там, да? Тебя не ранили?! Ты
жива?!
– Я жива, Тимка, и меня не ранили.
– Их всех положили, да? До одного?! Мам, а ты где была? У
себя в кабинете? Или где?
– Тим, я была в вестибюле. Я не успела дойти до кабинета.
– Как – в вестибюле?! – ахнул сын, и в трубке опять возник
Сергей.
– Как мне тебя забрать, Кира? Где ты, черт тебя побери?!
Меня же еще и побери, подумала Кира со вздохом. Как всегда.
– Скажи ему, чтобы подъехал к началу Маросейки, –
распорядился рядом Батурин, – если ее не открыли. Если открыли, то к оцеплению.
Я сейчас скажу мужикам.
– Серый, ты где?
– Мы все здесь. У памятника героям Плевны.
– Кто все? – не поняла Кира.
– Твои родители. Мои родители. Тетя Лиля. Кто еще, Тимка?
– Катька подъехала. И Мишка сейчас подъедет.
Кира закрыла глаза и застонала, на этот раз очень громко.
– Тебе плохо? – всполошилась Аллочка.
– Мне хорошо. Серый, Батурин говорит, чтобы ты подъехал к
оцеплению. А остальных разгони по домам! Господи, неизвестно, сколько придется
здесь торчать! Пусть все уезжают!
– Ну да, – непонятно сказал Сергей, то ли согласился, то ли
не согласился.
– Номер машины у него какой?
Кира сказала номер. Она знала номер его машины, а он сам
вряд ли.
– Подъезжай, Сереж, Батурин говорит, что скоро всех
отпустят, только какие-то показания запишут, хотя я понятия не имею, что я
должна… показывать.
– Поговори со мной, – вдруг сказал Сергей, – поговори со
мной, Кира.
– Поговорить? – переспросила она.
– Не выключай телефон. Поговори. То есть ты можешь с кем
угодно говорить, но так, чтобы я тебя слышал.
Она молчала.
– Кира?
Она еще помолчала.
– Ты… сильно испугался, да?
– Да, – сказал он, – да. Я сильно испугался. Я хочу забрать
тебя домой. Прямо сейчас. Это можно?
– Нет, – она улыбнулась, – нельзя. Я же тебе говорила про
показания. Только что. Ты не слышал?
– Я слышал, – возразил он.
Вообще он говорил как-то странно, и Кира никак не могла
понять, что там с ним такое.
– Подъезжайте к оцеплению, Серый. А Тим? Он тоже испугался?
– Да. Но меньше… меня. Кира, пожалуйста, не выключай
телефон. Пожалуйста.
Ей вдруг вспомнилось, как он объяснялся ей в любви – совсем
недавно, лет шестнадцать назад. Она даже запах вспомнила – мороза и овчины от
его доморощенной дубленки. Он сказал: “Я тебя люблю” – и посмотрел на нее
сердито, как будто она была виновата в том, что он ее любит.
– Кира, поговори со мной.
– Телефон сожрет все мои деньги.
– Черт с ними. Я заплачу.
Почему он в такой панике? Ведь все позади! Никогда в жизни ее
муж не боялся за нее – он был так уверен в себе, в ней, в жизни, что, даже
когда она рожала Тима, был совершенно спокоен. Мама потом говорила, что “это не
муж и не отец, а бревно бесчувственное”.
Он всегда был непробиваемо и тупо убежден, что все будет хорошо.
Если кто-то рассказывал, что чудом избежал, например, автомобильной катастрофы,
он непременно встревал с утверждением, что опасность была невелика, и
производил подсчеты вероятности, и всегда оказывалось, что вероятность эта была
совсем небольшая и бояться-то, в сущности, нечего.
А сейчас? Что с ним такое?
* * *
– Пошли, – поторопил Батурин, – во-он туда, где Креп.
Аллочка, ты… вы можете идти?
