– Могу, – мрачно сказала Аллочка, – я теперь все могу.
Кира сунула в карман телефон, так и не нажав “отбой”, и
некоторое время помнила о том, что Сергей совсем рядом, в маленьком телефонном
тельце, болтающемся в кармане, а потом забыла.
Батурин уезжал почти последним, когда сумерки уже засинели
между домами, и небо стало темней и выше, и по-вечернему остро запахло землей,
взрытой колесами тяжелых машин, утренним дождем, так и не убравшимся с
тротуаров, жареным мясом из ресторанчика напротив. И музыка оттуда вдруг
грянула, как бы свидетельствуя о том, что вечер уже близко, уже почти начался –
самое лучшее время в жизни, вечер пятницы.
Кира давно уехала, Сергей забрал ее, и Батурину приятно было
думать, что она оказалась такой… крепкой и неистеричной. Еще неизвестно, что бы
получилось, если бы она не достала ему нож. Навыки навыками, но у него давно не
было… практики во всех этих делах, он вполне мог замешкаться, привлечь к себе
внимание раньше времени, и все пошло бы кувырком, даже учитывая, что до штурма
оставались считанные секунды.
Никто не пострадал при этом самом штурме, и это его заслуга,
капитана Григория Батурина, это уж точно.
Только палку он так и не нашел. Куда она могла деться? Он
весь вестибюль исходил – нет палки!
Дома у него была еще одна, самая первая, с которой он тогда
выписался из госпиталя, но она была неудобная, и вообще Батурин ее не любил.
Она напоминала… о войне, а он не хотел о ней вспоминать и
никогда не вспоминал, вопреки сентиментальным телевизионным сюжетцам о том,
что, “собираясь вместе, они часто вспоминают высоту и открывшийся за ней
поворот дороги, за которым их ждал тот самый бой, ставший для многих
последним”.
Сюжетцы он тоже не любил и никогда не смотрел.
И комментаторов не любил. В отличие от военных
корреспондентов на войне они никогда не были, и все, что они говорили, звучало
до невозможности фальшиво, и как-то глупо, и как-то слишком красиво, и
ненатурально трагично, в общем, совсем не так, как это видел он, капитан
Григорий Батурин.
…Да где ж эта палка-то, мать ее возьми? Куда могла деться?
Может, забрали как сувенир?
Нога болела подло и тяжко, норовила подвернуться, когда он
наваливался на нее, – устала за день. И есть ему хотелось очень сильно, все
из-за того, что из соседнего ресторанчика так славно и вкусно пахло жареным
мясом. Он подумал было даже зайти, но вспомнил, что джинсы в крови, и рубаха в
крови, а куртку затоптали ногами так, что придется отдавать в химчистку, и
неизвестно еще, очистят ли ее там.
В довершение всего выяснилось, что машину отогнали
неизвестно куда. Кирин “Фиат” остался на стоянке, и еще несколько машин
остались, а где его – неизвестно.
Завтра придется искать. Найдет, конечно, но даже мысль о
том, что он сейчас потащится домой на общественном транспорте – сначала метро,
потом троллейбус, потом чахлый скверик, потом пятый этаж без лифта и без палки,
– была убийственной.
Он глупо поотряхивал свою куртку, тихо ругаясь, что
отказался уехать с мужиками, – а ведь Креп звал, и Леха звал! – потоптался
немного и захромал мимо копошившихся в стекле и грязи “федералов” и
эмвэдэш-ников к улице Маросейка.
– Григорий Алексеевич!
Он остановился и оглянулся, стискивая зубы. Ну, конечно.
Только вас нам и не хватало.
– Григорий Алексеевич, простите, пожалуйста!.. Она бежала к
нему от своей машины, чистенькой и элегантной, как костюмчик прет-а-порте, даже
дверь за собой не захлопнула, так и оставила нараспашку, самоуверенная,
избалованная, богатая девчонка, ничего не знающая о жизни.
– Вы давно должны быть дома, – сказал он чудовищным тоном и
моментально возненавидел себя за этот тон, – чего вы выжидаете?
Она смотрела ему в лицо, шарила глазами по физиономии. Что
высматривала? Ему вдруг показалось, что ее темные глазищи оставляют на его коже
борозды и выбоины – так горячо она смотрела.
– Я… – Аллочка заправила за ухо черную прядь и опять
уставилась на него. – Я поняла, что вашей машины нет. Я… Можно я вас подвезу?
Пожалуйста, Григорий Алексеевич!
Он должен был сказать “нет”.
В отличие от нее он все знал о жизни, и точно знал, что там
она насочиняла себе сегодня – благородный герой, раненый боец, принц с
автоматом, герой боевика, твою мать! – и знал, чем все это может кончиться. Еще
он знал, что даже если ему внезапно станет двадцать пять лет, исчезнет хромота,
и постоянная подлая боль, и из головы заодно уж исчезнет все, что там
накопилось, и с кожи пропадут бугристые уродливые перетянутые шрамы, содеянные
полевым хирургом из месива, в которое превратилось тогда его тело, – все равно
он не годится для нее.
Он журналист – наверное, неплохой, – и трудоголик, и живет
на то, что получает в кассе в день зарплаты, и в отпуск ездит под Псков в
деревню, где до сих пор колупается дед, единственный оставшийся от семьи.
Папа – президент банка, и мама – хозяйка Дома высокой моды,
а также Сорбонна, Лазурный берег, серфинг на Бали, домик под Цюрихом, горные
лыжи в Давосе никогда не будут иметь к нему никакого отношения.
Он должен сказать “нет”.
– Григорий Алексеевич, – словно собравшись с духом, начала
она снова, – я… так долго вас ждала! Пожалуйста!
– Хорошо, – наконец согласился он, презирая себя, во-первых,
за то, что согласился, а во-вторых, за то, что так долго ломался, – черт с
вами. Везите.
Изо всех сил стараясь не хромать и от этого, и от усталости
хромая больше обыкновенного, он заковылял к ее машине. Она обежала его и
открыла ему дверь.
Он зарычал сквозь стиснутые зубы.
– Я не инвалид и не ветеран Первой мировой, – процедил он.
Проклятые зубы все никак не разжимались. – Не надо так уж подчеркивать мою…
неполноценность.
– Я не подчеркиваю, – забормотала она в испуге. Кажется, ей
пришлось сделать над собой усилие, чтобы не пристегнуть его ремнем, как
младенца. Она даже руку протянула и, опомнившись, стала делать этой рукой
какие-то странные пассы возле его носа. Добравшись таким образом до приемника,
она нажала кнопку. Приемник бодро запел.
– Мне на Речной вокзал, – проинформировал ее Батурин,
кое-как вытянул ногу и закрыл глаза. – Выезжайте на Ленинградское шоссе.
Аллочка нажала на газ, и низкий “би эм даблю”, как
выражались продвинутые клерки у них в редакции, стал выбираться на Маросейку.
– Ты так долго меня караулила? – спросил он, не открывая
глаз, позабыв, что они на “вы”. – Всех отпустили три часа назад!
– Я очень боялась, что ты с этими уедешь. Со своими
друзьями, – быстро ответила она.
