Глаза у нее стали вдвое больше ее обычных глаз, и он потянул
на себя брошенное ею покрывало.
– Не смотри, – посоветовал он, – противно. Здесь можно
курить? Или лучше выйти?
Она снова дернула покрывало, которое он было натянул.
– Противопехотная мина, – объяснил он терпеливо, – хирург
сказал, что мне повезло. Большинство привозят вообще без ног.
– А… это? – Она осторожно потрогала его живот, как будто там
все еще могло быть больно.
– Это все одно и то же. Осколки. Не смотри! – вдруг рявкнул
он, приходя в ярость. – Кому я говорю? Ну!
Аллочка наклонилась и несколько раз быстро поцеловала
отвратительные узлы и рубцы неровного цвета, как будто изъеденные болезнью или
разложением.
Батурин замер в изумлении. Никто на свете никогда не целовал
его раны.
– Как хорошо, что ты есть, Гришка, – прошептала Аллочка и
потерлась сначала одной, а потом второй щекой об его уродливый живот, – какое
счастье, что ты остался здесь, несмотря на эту… мину! Где бы я тогда тебя
искала?
Она снова стала целовать его, пробираясь все выше, и
добралась до лица, и горячо задышала в губы, в щеки и в лоб, и вытянулась на
нем, легкая и прохладная, и он вдруг понял, что это она и есть, на самом деле
она, и глупо и невозможно спрашивать себя, откуда она взялась, и чем он это
заслужил, и как долго это продлится, и что будет с ним, если вдруг все
закончится!
– Ну во-от, – протянула Аллочка, – наконец-то поверил!
Откуда она узнала?
* * *
Жидкая толпа сотрудников, пришедших на работу “несмотря ни
на что, вопреки всему и назло врагам”, стояла перед полосатыми лентами,
натянутыми между лавочками и столбами, огораживающими стоянку. Зайти в
карантинную зону никто не решался, все курили, переговаривались под дождем и
переходили от одной расцвеченной зонтами толпишки к другой.
Кира вдруг почувствовала истовый – до жжения в глазах –
прилив любви к своим коллегам именно за то, что “вопреки всему и назло врагам”.
За то, что пришли к разгромленной редакции, хотя, конечно, знали, что сегодня
не будет никакой работы. За то, что стоят и не уходят, хотя вполне могли бы
остаться дома, раз уж случился неожиданный выходной. За то, что вчера на полу в
вестибюле и в кабинетах на втором этаже оказались лишь два десятка человек,
пришедших на работу пораньше, а сегодня приехали все – даже типографское
начальство разглядела Кира, и ребят из “Линии График”, которые разрабатывали
журналу “фирменный стиль”, и капитана Гальцева – несколько в стороне, и недавно
родившую Юлю Доброву с коляской, и Диму Галкина, уволившегося с месяц назад, и
еще какие-то знакомые, но с ходу неузнаваемые лица.
Вот вам и корпоративная причастность, о которой так любил
потолковать Костик на собраниях коллектива. Вот вам и здоровый патриотизм в
отношении родной редакции. Вот вам и “любить по-русски” – когда все спокойно и
ничего не происходит, работу вместе с начальством принято ругать и отчасти даже
ненавидеть. Как только беда – все бегут на помощь, даже уволенные и с грудными
младенцами.
Пока Кира пережидала поток машин, чтобы повернуть на
стоянку, перед полосатой ленточкой оцепления невесть откуда взялся Батурин и
уже что-то говорил, а его все слушали, моментально собравшись в единое целое и
просовываясь поближе.
Батурина Кира тоже очень любила – в это особенное утро с
дождем, серым небом, мокрым асфальтом и бесконечной вереницей залитых водой
машин.
Завидев ее, сотрудники расступились, пропустили, и Аллочка
подлетела – сияющая, розовая, неправдоподобно красивая, как будто из журнала.
Подлетела и поцеловала с разгону, и смутилась, и остановилась, и как будто
отступила.
– Привет, – сказала Кира весело. Аллочка была что-то уж
слишком хороша, как будто не она вчера хрипло дышала на плиточном полу, и
закатывала глаза, и с трудом приходила в себя, да и то только после батуринской
пощечины.
Все вразнобой поздоровались, и Кира пробралась поближе к
Батурину. Под многочисленными взглядами ей было неловко и хотелось, чтобы все
отвернулись. Раньше ничего подобного она не испытывала. Гальцев издалека
загадочно усмехался.
Из-за того, что было у нее в портфеле, Кира чувствовала себя
от капитанской усмешечки ничуть не лучше, чем вчера в вестибюле.
Нет, наверное, все-таки лучше.
– Хорошо, – увидев ее, сказал Батурин, – значит, в
конференц-зале. Мы сможем забрать из редакции компьютеры, я договорился. Номер
переверстаем. Весь. От начала до конца. Магда Израилевна, фотографии погибших
охранников. Найдете?
– Конечно, Григорий Алексеевич.
– Кто поедет в больницу, решим по ходу.
– А кто в больнице, Григорий Алексеевич?
– Гардеробщица. Ну, которую на крыльцо выволокли перед самым
штурмом, – объяснил он Кире, и она вдруг сильно побледнела, до зелени. Но он
знал теперь, что бледность ее почти ничего не значит. Она будет держать себя в
руках, никаких истерик и посттравматических психозов. – Информацию о
террористах я раздобуду сам.
– Можно мне, Григорий Алексеевич? – предложил Леша
Балабанов.
– Нет, – отрезал Батурин, – про них вообще забудьте. Я сам.
Леша пожал плечами и усмехнулся.
– О двух других погибших тоже собрать информацию. Они не
наши, из конторы на четвертом этаже. Вась, ты сделаешь.
– Хорошо.
– Вопросы?
Все задвигались и посмотрели друг на друга. Вопросов ни у
кого не было. Маросейка ревела машинами. С зонтов лило за шиворот и на ноги.
Обычное дождливое утро.
– Нет вопросов, – констатировал Батурин, – тогда пошли.
Времени мало, а работы много, ребята. Под вечер всех пустят на рабочие места.
Спасибо всем, кто пришел нас поддержать.
– Григорий Алексеевич, а правда, что это вы вчера всех…
Батурин помолчал.
Что-то он скажет, подумала Кира.
– О моем героическом прошлом, – заявил Батурин, – я поведаю
всем желающим за рюмкой чая после того, как мы разгребем завалы. Устроим
банкет, выпьем, и я отвечу на любой вопрос. Почти на любой! – Он повысил голос,
перекрикивая поднявшийся веселый и уважительный шум. – Приглашаются все
присутствующие. А пока пошли, сделаем номер гвоздем сезона и утрем нос всем,
кто думает, что мы раскиснем!
Костик никогда не умел гак говорить с людьми. Он был
неплохой начальник, но так – не умел.
– Очухалась? – спросил Батурин, переждав, когда пройдет
народ, потянувшийся в обход здания, к дверям конференц-зала. Гальцев куда-то
подевался.
– Все в порядке.
