Гадость какая! Гадость и глупость.
Надо же было так вляпаться.
После водки он быстро уснул, но часов в пять проснулся и
больше уже не спал, маялся, ворочался, пытался даже телевизор смотреть, но не
смог и засел за компьютер. К тому времени, когда пришла Маша, он под горячую
руку написал уже страниц восемь и теперь раздумывал, переписывать или и так
сойдет.
Почему-то она не спешила подняться к нему, тихо возилась
внизу. Он слышал, потому что дверь из его кабинета на площадку была приоткрыта.
Через несколько минут оттуда, снизу, потянуло запахом кофе.
Он перечитал написанное, в одном месте поморщился, в другом
засмеялся, в третьем быстро дописал и решил, что все пристойно. Можно и так
оставить.
Правда, действие на этих восьми страницах решительно никак
не развивалось, одни умные рассуждения, но это ничего. Ладно. Дальше пойдет
веселее.
— Доброе утро, Дмитрий Андреевич.
Не поворачиваясь, он буркнул:
— Привет. Свари мне кофе.
Несколько секунд было тихо, а потом прямо перед его носом на
столе возник подносик, а на нем кружка, от которой остро и сладко пахло, а
рядом жесткая от крахмала салфетка, и серебряные ножик и ложка, и еще
тарелочка, а на тарелочке два золотистых тоста, сыр и еще что-то вкусное,
утреннее, символизирующее радость бытия.
— Спасибо.
— Дмитрий Андреевич, мне нужно с вами поговорить.
— Валяй.
Он взял тост, намазал на него паштет, откусил, засыпал
крошками майку, стал стряхивать их пятерней и стряхнул — на клавиатуру.
— Маша!
Она нагнулась через его плечо и дунула на клавиши. Крошки
разлетелись.
— Теперь все бумаги будут в крошках, — пробурчал Родионов
недовольно, и еще откусил, и отхлебнул кофе, и в желудке стало тепло и хорошо,
а на душе светло, и даже задержанная рукопись показалась неважной. Что там
рукопись, когда есть бутерброд и кофе с молоком!
— Дмитрий Андреевич, мне нужно с вами поговорить.
— Ну, валяй, валяй!…
Она вышла из-за его плеча, обошла стол и села почему-то
далеко, у самого окна, в неудобное кресло с высокой спинкой.
Кресло было найдено на помойке родионовским другом
Григорьевым, который, будучи парижанином той самой «третьей волны» эмиграции,
то есть уехавшим не слишком давно, чтобы все забыть, и не слишком недавно,
чтобы не успеть соскучиться, очень любил русскую старину.
Григорьев, как все порядочные французские эмигранты, имел в
дедушках русского академика, половину леса в Луцине, которая ошибочно была
принята за дачный участок и выдана дедушке Академией наук именно в качестве
участка. Как все французы, он очень любил Москву, разумеется! Едва только стало
возможно, он открыл здесь отделение своей французской фирмы, завел приличную
квартирку и приютил собаку Полкана. Полкан, будучи беспризорным, таскался по
Луцину, попрошайничал, а на Новый год наедался так, что застревал в заборе, и
приходилось выламывать ветхие колья штакетника, потому что Полкан не проходил.
Время от времени Григорьев находил где-то то часы, то креслице николаевских
времен и свозил это все на Ленинский знакомому антиквару Исааку Израилевичу.
Исаак Израилевич реставрировал находку, и Григорьев получал совершенно ожившую,
хотя подчас и не слишком удобную, вещицу.
Кресло, в которое зачем-то села Маша, дожидалось в кабинете
у Родионова отправки в Париж, но дело застопорилось. Родионов подозревал, что
друг его Григорьев пребывает в мучительных противоречиях с собой — неожиданно
для себя он вдруг открыл, что в Москве… интереснее, чем в Париже.
В Москве есть нерв, напряжение жизни и, главное, есть то,
чего так не хватает за любой границей. Здесь есть те, чье воображение можно
поразить, а это так важно! Весник на своем особенном вороньем языке сказал бы,
что это самое поражение воображения — одна из важнейших мотиваций! Здесь есть
друзья, коллеги по бывшей работе, бывшие и настоящие жены, соученики, подруги,
родственники, давние знакомые, недавние знакомые, знакомые родителей и родители
знакомых — и всем есть до тебя дело, и всем до ужаса любопытно, кем ты стал, и
страсть как хочется узнать, на что ты годен!
Родионов знал это по себе. Когда он стал знаменит и
узнаваем, приятельницы его матери, дружившие с ней по сорок лет, поначалу с
деланым недоумением спрашивали, чем же на самом деле занимается ее сын — пишет
книжки? Какое странное занятие, ей-богу! А почему он при этом на работу не
ходит?! Потом они лишь поджимали губы, а потом и вовсе перестали с ней
здороваться, и тут Родионов понял, что у него все хорошо! Все просто отлично!
Барометр показывает «бурю», а это гораздо лучше, чем «великая сушь»!
— Великая сушь, — пропел Родионов на мотив из оперы «Князь
Игорь». — Великая, великая сушь!…
— Дмитрий Андреевич…
— Я не слышу, что ты там мяукаешь, — сказал он громко, — и
зачем ты туда села? Мне тебя не видно. Пересядь и говори, в чем дело.
Маша помедлила и не пересела. Что-то с ней странное сегодня!
— Дмитрий Андреевич, я не могу ехать с вами в Киев.
Простите.
Родионов сосредоточенно дожевал тост, а потом допил кофе.
— Я могу спросить, почему?
— По семейным обстоятельствам, Дмитрий Андреевич.
— Что это такое за обстоятельства?!
— Я… не могу вам сказать.
— Понятно.
Он зачем-то вытер руки о джинсы, вылез из кресла, пнул его
ногой, так что оно шустро покатилось в сторону, и стремительно подошел к Маше.
Когда ему было надо, он умел двигаться очень быстро.
Она вскочила и забежала за кресло.
— Так, в чем дело? Нам завтра лететь, а ты такие… фортели
выкидываешь!
— Я не полечу, Дмитрий Андреевич. Я не могу.
Тут он заметил, что у нее какое-то странное лицо, как маска.
И еще сбоку какая-то полоса, то ли желтая, то ли красная, не зря она села
спиной к свету, как в детективе!
Родионов взял ее рукой за подбородок, повернул к свету и все
увидел, хотя в следующую секунду она вырвалась. У нее стали злые и несчастные
глаза.
— Ты что? Подралась? — спросил Родионов первое, что пришло
ему в голову, потому что он сам подрался. Вот совпадение какое! — И с кем?
— Я ни с кем не дралась, Дмитрий Андреевич. Но у меня…
проблемы, и ехать я никуда не могу.
— Маша, что случилось?! Тебя что, вчера в КПЗ забрали? Били?
Издевались?
— Никто надо мной не издевался и не бил, Дмитрий Андреевич.
Мне нужно… уладить свои дела. Я вас отвезу сегодня на НТВ и завтра на самолет,
но сама лететь не могу.
