Наручники можно будет занять у представителей правоохранительных
органов.
Он отвернулся от Лиды и выхватил из кармана телефон. Актриса
еще несколько секунд смотрела на него, потом скорчила неопределенную улыбку и
отвернулась. «Поду-у-умаешь! — вот что означала эта улыбка. — Не очень-то и
хотелось!»
Вообще успокоилась она на редкость быстро и выглядела
безмятежной и прекрасной, и Родионов, если бы он был способен соображать в эту
минуту, непременно удивился бы этому обстоятельству. Но соображать ему было
некогда.
Телефон гудел надсадно, как ночной комар, примеривающийся,
куда бы воткнуть свое жальце, но трубку не брали.
За спиной у него зашуршали газеты, скрипнул стул, он
оглянулся, но ничего не увидел. Он думал только о том, что Маша не берет
трубку, и надсадный комариный писк все продолжается, все никак не разрешается
ни во что, и не было и не могло быть ничего хуже, чем то, что она не брала
трубку!
— Может, кофе заказать? — спросила Лида Поклонная позади
него. — Господи, какая тоска! И заняться нечем. Славочка сказала, что нас еще
будут допрашивать! Интересно, а то, что мы граждане России, уже не имеет
никакого значения, да? Какое право они имеют нас допрашивать? Мы что,
подозреваемые?
Родионов набрал еще один номер и уставился в окно. Лидино
бормотание его раздражало.
— Если мы подозреваемые, значит, нам нужен адвокат. Я так и
сказала всем, — тут она деликатно зевнула, и Родионов оглянулся на нее с
изумлением, — я не буду отвечать на вопросы без своего адвоката!
Она сидела, положив ногу на ногу, туфелька болталась на
носке, поблескивала пряжкой. Наманикюренными пальцами Лида перебирала газетные
страницы, и на лице у нее была написана скучнейшая скука.
Приятный женский голос защекотал родионовское ухо, и про
Лиду он моментально позабыл.
— Ваш телефон находится в режиме ожидания, — плавно говорили
в трубке, — пожалуйста, дождитесь подключения.
Весник вечно экспериментировал со всякими новомодными
электронными наворотами, а Родионов согласно правилам игры, им же самим и
установленным, даже файл не всегда мог отыскать в своем компьютере!
— Ваш телефон находится в режиме ожидания. Пожалуйста,
дождитесь подключения.
Нужно позвонить Маркову, чтобы тот нажал на какие-нибудь
кнопки — или как принято говорить, рычаги, что ли? — и они сегодня же смогли бы
вернуться в Москву. Маше нельзя здесь оставаться. Нельзя, и все тут.
Впрочем, неизвестно, будет ли в Москве безопасней. Если
убийца видел ее, значит, найдет и в Москве. Зачем только их понесло в этот
самый Киев?! Сидели бы все дома, писали бы свои книжки, варили бы свой кофе и
снимались в шоу у Андрея Малахова, и все было бы как всегда, спокойно и
приятно.
— Ваш телефон находится…
— Давай, — процедил Родионов, — давай уже подключайся,
хватит болтать!
Словно услышав его призыв, плавный голос поперхнулся
какой-то буквой, в трубке щелкнуло, и Родионов сказал:
— Але!
— … на меня пока никто не выходил, — быстро проговорил ему в
ухо Весник. — Мы по-прежнему в этой Конче-Заспе, и нас отсюда не выпускают. Я
думаю, что он еще не догадался, хотя, мне кажется, что-то такое он подозревает,
не дурак же, на самом-то деле!
Родионов не слышал, что именно говорил собеседник Весника,
но Илья возразил энергично, хотя и приглушенно:
— Как мне его изолировать!? Прирезать, что ли, как Головко?
— Опять короткая пауза, и снова: — Я знаю, что этого допускать нельзя, знаю,
знаю. Я постараюсь… без членовредительства. Да, и с ним все время Маша, ты же
знаешь. Хорошо, тогда до созвона.
Тут опять что-то щелкнуло, и голос Весника, совсем другой, привычный,
с всегдашней иронической интонацией сказал громко:
— На проводе!
— Илья?
— Родионов, твою мать, а ты кому звонишь? Не мне, что ли?
— Тебе, — ответил Родионов. Мысли собирались с трудом, как
птицы, привязанные за разные ниточки, они рвались прочь, и он не знал, как их
остановить, как заставить себя подумать трезво.
— Я… Машу потерял, — сказал он с трудом. — Ты ее не видел?
— Да куда она денется с подводной лодки, эта твоя Маша? —
весело удивился Весник. — Никуда не денется! Слушай, Родионов, может, нам виски
дернуть, а? Все равно сегодня никуда не двинемся! Так, может, дернем?
— Дернем, — согласился Родионов. — Только мне сначала надо
Машу найти.
— Чтобы она тебе компьютер в розетку включила? —
поинтересовался Весник и захохотал. — Сам не сообразишь? А там, знаешь, такая
пластмассовая штучка есть, а на ней два штырька. Вот эти два штырька суешь,
тудыть тебя так и эдак, в дырочки. Ты умеешь всякие штучки в дырочки совать,
гений ты наш?
— А ты где, Илья?
— Да я у себя в комнате. На диване лежу. Думаю, может, мне
искупаться сходить, а потом нажраться до бесчувствия, как этот самый Казимир
Малевич, а?
— Цуганг-Степченко, — поправил Родионов машинально. — Если
увидишь Машу, попроси ее меня найти.
Лида у него за спиной длинно и скептически вздохнула.
Родионов сунул трубку в карман и вышел на лужайку.
Где она может быть? Куда она подевалась?! В бассейне? В
своей комнате? В парке?!
Давным-давно он забыл чувство страха. Что-то из детства
вспоминалось ему, когда он думал или писал про страх. Что-то угрожающее,
залитое электрическим светом, острое, как вилка.
Вилка запомнилась ему, и это было страшно.
Отец был пьян — не слишком сильно, ровно настолько, чтобы
прийти в бешенство от не понравившегося ему слова, или взгляда, или вздоха.
Когда он бывал сильно пьян, то валился и спал где придется, и приходилось
переезжать из комнаты в комнату, потому что он часто засыпал на Диминой кушеточке,
и тогда Родионов ночевал с матерью, и это было просто замечательно. Ничего
лучше невозможно было придумать, чем в стельку пьяный отец, потому что тогда у
них бывал свободный вечер. Самое главное умудриться не разбудить его, и они
пили на кухне чай и старались не греметь посудой и разговаривать не слишком
громко, чтобы он не проснулся.
Когда он бывал пьян не слишком, скандал начинался, едва он
переступал порог. Он привязывался к матери по любому поводу, да и без повода
тоже, швырялся одеждой и тарелками, стучал ногами, выкрикивал оскорбительные,
непоправимые, как всегда казалось Родионову, слова и утром как ни в чем не
бывало приходил завтракать, был благодушен и отчасти даже смущен.
Родионов боялся и ненавидел его.
Если бы он был постарше, наверное, он бы смог в чем-то себя
убедить — в сущности, отец был неплохим человеком. Он был слаб и жалок, карьера
у него никак не складывалась, а мать всегда была умнее и сильнее, и его это
задевало и мучило. Но Родионов был мал и не видел ничего, кроме пьяного омерзительного
лица, бессмысленных глаз, отвратительного перегарного рта, из которого
вываливались, как вонючие жабы, страшные непоправимые слова.
