Он прятался от него под столом. Стол был низенький, шаткий,
купленный для его детских занятий, когда он начал ходить в детский сад. Влезть
под него было трудно, но Родионов влезал и сидел там, прижимая медведя,
которого он тоже прятал, потому что переживал за него. Он был тогда маленький и
не понимал, что спасать нужно не медведя, а мать, на которую было направлено пьяное
отцовское бешенство.
Он понял это в один день. Тот самый, который запомнился ему
вилкой и желтым электрическим светом.
Отец орал и буйствовал, Родионов сидел под столом, тиская
потными ладошками медведя, и уговаривал себя вылезти, чтобы спасти мать. Ему
было очень страшно, так, что он боялся описаться, и от этого возможного
унижения у него темнело в глазах, и он заставлял себя вылезти, и все никак не
мог заставить, а потом все-таки вылез и пошел.
От страха он ничего не видел и слышал только приближающийся
отцовский крик, а мать совсем не было слышно, и он даже подумал: вдруг отец
убил ее?… Что тогда он будет делать?
Он спрятал медведя, сунул в кровать и завалил одеялом, чтобы
отец не убил и медведя тоже, и потом, подгоняя себя, выскочил на кухню. Отец
орал и швырялся, и маленький Родионов обрадовался тому, что мать жива. Она мыла
посуду, повернувшись к нему спиной, и это была не спина, а наказание господне —
напряженная, узкая, как будто раненая. Увидев перепуганного, но храброго от
трусости сына, отец схватил вилку и швырнул ее об пол, она подпрыгнула и
впилась Родионову в ногу — не слишком сильно, но так, что на всю оставшуюся
жизнь страх остался у него в сознании именно этой вилкой, впившейся в ногу.
После этого родители развелись, и Родионов долго не мог
поверить, что на свете бывает такое счастье — тишина и покой, постоянный,
всегдашний, без ожидания, как гильотины, прихода отца, без гадания, завалится
он сразу спать или еще будет их мучить!…
Он переболел этим страхом только годам к пятнадцати, но до
сих пор еще, в свои тридцать восемь, когда подступали проблемы, его все тянуло
под стол!
Теперь страх той самой вилкой впивался ему в мозги и ворочал
там, колол так, что волосы на затылке вставали дыбом.
Он постоял на лужайке, а потом пошел вокруг дома, все
убыстряя и убыстряя шаг, но Маши не было видно нигде, и тогда он вернулся в
дом, и стал заглядывать во все комнаты подряд, и не поверил своим глазам, когда
увидел ее в какой-то пятой или шестой по счету гостиной. Она сидела, подперев
щеку кулаком, и читала газету.
— Маша, твою мать!…
Она подняла голову, и изумление, написанное у нее на лице,
немного отрезвило его.
— Дмитрий Андреевич?…
— Почему ты не берешь трубку?! Я тебя ищу уже… уже… — Он
посмотрел на часы, но ничего хорошего не высмотрел. Получалось, что он ищет ее
уже минут десять — не слишком долгий срок.
— Какую трубку?
— Телефонную!
Она растерянно похлопала себя по карманам.
— Я, наверное, мобильник в номере забыла, Дмитрий Андреевич.
В смысле, в комнате. А что случилось?
Родионов вошел и сильно захлопнул за собой дверь. Тишина,
вошедшая вместе с ним, мгновенно заняла все свободное место. Они оказались
словно отрезанными от всего мира — так стало тихо.
— Ничего не случилось. То есть пока ничего не случилось!
Тебе нужно срочно отсюда уезжать, вот что!
Она смотрела на него во все глаза.
— Как… уезжать? Куда уезжать? Мы никуда пока не можем ехать,
нас же предупредили!
Родионов вытащил у нее из рук газету — она проводила ее
глазами — и сел на диван рядом.
— Если ты на самом деле видела убийцу, — выпалил он, — тебе
опасно оставаться здесь. Ты понимаешь?
— Нет, — честно сказала она. — Не понимаю. И потом, я его не
видела!
— Если ты его не видела, это еще не значит, что он не видел
тебя! Он же мог тебя видеть, когда ты заглянула в эту проклятую ванную! Это ты
хоть понимаешь!?
— Я… не думала об этом.
— А ты подумай. Подумай, подумай!…
Теперь он как будто сердился на Машу за то, что она
заставляет его переживать за нее, хотя она и не делала этого вовсе!
— Он не мог меня видеть, потому что ванная очень большая.
Зеркало было совсем запотевшим, и я…
— Да говорю я тебе, что раз ты не видела его, это совершенно
не значит, что он не видел тебя! А ты тут сидишь с какими-то, твою мать,
газетами и глазами хлопаешь!
— Я не хлопаю глазами!
— А что ты делаешь?!
— Я пытаюсь ответить на вопрос, почему Лида Поклонная впала
в истерику, и почему Нестор говорил все время по-украински и вдруг стал
говорить по-русски, и чем ее так запугал Стас Головко, который толковал о
каких-то сроках!
— Да какое нам дело до Нестора и Стаса Головко! Ты что,
совсем ничего не понимаешь?! Пока ты здесь, тебе угрожает опасность,
соображаешь?!
Она посмотрела на него и снова уставилась в свою газету.
— Хочу вас обрадовать, Дмитрий Андреевич, — пробормотала
она. — Пока мы здесь, нам всем угрожает опасность.
— Да не всем, а тебе, потому что никто из нас не мог видеть
убийцу, а ты могла! И о том, что ты его не видела, он не знает! Все всерьез.
Маша! Все совершенно всерьез!
— Я знаю, — сказала она. — Я сразу знала. Это вы не знали,
потому что… пишете детективы и вам все представляется сюжетом. А это не сюжет.
Это как раз… всерьез.
И они замолчали, сидя бок о бок, как нахохлившиеся воробьи.
Может, оттого, что Маша сказала «всерьез» и какое-то
странное, не виданное им раньше выражение промелькнуло в ее глазах, а может,
оттого, что он так испугался за нее, когда понял, что она оказалась как будто
за стеклянной стеной, и там, за этой стеной, опасно, а с этой стороны вполне
спокойно, и он ничего не может сделать для того, чтобы попасть туда к ней, за
стеклянную стену, или оттого, что тишина была третьей в этой комнате,
заставленной громоздкой кабинетной мебелью, и Маша сидела, понурившаяся и
печальная, он вдруг обнял ее за шею робким студенческим движением, так что
локоть выпятился и уперся в диванную подушку.
Обнял и притянул к себе, к своему лицу, к щеке, которая
словно загорелась, когда ее коснулась прохладная и обжигающая женская кожа.
«Я не хочу, — подумал он. — Я не хочу сложностей!…»
Все время она была как бы в стороне и не участвовала в том,
что он называл своей «личной жизнью», и он всегда повторял себе — и ей! — что
на работе они только работают, и никаких романтических грез у них нет и быть не
может.
