Черный и стремительный джип с хищным рылом вырулил на
Маросейку, пару раз раздраженно огрызнулся на прочие машины, которые никак не
хотели пустить его в свое стадо, рыкнул на присевшую со страху «Оку»,
покрасовался перед ней, сверкнул полированным боком, ленивой рысью доскакал до
угла и свернул на бульвар.
— Сегодня четверг?
Маша покосилась на начальника.
— Да.
— Не проедем нигде, — сказал тот брюзгливо. — Пробки.
По вторникам и четвергам в Москве было как-то особенно
невозможно проехать. Хотя с наступлением весны стало полегче — многие
разъехались в отпуска или безвылазно сидели на дачах.
Машин и впрямь было много, тем не менее до школы они
добрались быстро и еще оставалось время, чтобы доехать до Весника и даже не
опоздать.
Во дворе уже вовсю носились освобожденные от тяжкой доли
школьники, гвалт стоял невообразимый, и совершенно непонятно было, как можно в
этой толпе выловить своего отдельного ребенка.
Маша моментально почувствовала себя виноватой. Она не должна
навязывать Родионову свои личные дела! Сильвестр, конечно, отличный парень, но
ее начальник вовсе не обязан проводить с ним время!
— Дмитрий Андреевич, может, я попрошу кого-нибудь…
— Не ерунди, — отрезал писатель Воздвиженский. — Мы уже все
решили. Иди, добывай его, и поехали! Дел по горло!
Маша выскочила из джипа. С улицы в прохладную
кондиционированность салона повалил теплый воздух, и запах тополей и асфальта,
и влага вчерашнего дождя. Писатель Воздвиженский подумал, что зря он содеял в
своем романе суровую зиму, теплое лето было бы куда как лучше, а Дмитрий
Родионов подумал, что возить с собой по городу чужих детей — ужасная морока.
Зачем он согласился?… И даже сам это предложил!
Хаотичное движение заряженных частиц за школьным забором
продолжалось, и кто-то уже висел на худом и замученном боярышнике, а еще
несколько щенят валялось на газоне, а другие вырывали друг у друга рюкзаки, и
несколько томных барышень лет по четырнадцать взирало на малышачыо возню со
снисходительным презрением, а юноши этого же возраста, говорящие
непередаваемыми шаляпинскими басами, косились на барышень и шикарными одесскими
плевками сплевывали на асфальт, и все вокруг визжало, двигалось, прыгало,
хохотало, сверкало на солнце.
— А я ему говорю: чегой-то ты звонишь? А он мне отвечает,
что алгебру забыл!
— Ага, алгебру! Так я и поверила, что он алгебру забыл!…
— Да мы ваще вчера до двух часов оттягивались!…
— Мне он целых три эсэмэс прислал…
— Да этот фильмец отстой, ва-аще!
— А он в каком, в девятом или в десятом?
— Вот я иду, мажорю, а навстречу мне Анька из восьмого «Б»…
Опустив стекло и надвинув темные очки для неузнаваемости,
Родионов курил и думал, что ни за что на свете не хотел бы вернуться в свои
четырнадцать лет. Что там думают по поводу сей золотой поры именитые психологи
и психологессы? Но детство мы вернуть не сможем заново, как первый вальс, оно
не позабудется?! Школьные годы чудесные, с книжками, танцами, песнями? Из
школьных чудесных годков ему помнилась одна сплошная морока с глубоким
осознанием собственной никуда не годности, препирательства с биологичкой по
поводу генов красной комолой коровы, лазанье на канат и постыдное на нем
болтание, потому что долезть до конца у него никогда не получалось, икс квадрат
минус игрек квадрат, и возмущение отца, что он, его сын Дима, икс от игрека
отнимает каким-то «примитивным» способом, а должен отнимать «красиво», прыщи на
лбу, прыщи на носу, прыщи на груди, и никакого вальса!…
Вот идет, к примеру, он, Родионов, мажорит, а навстречу ему
Анька из восьмого «Б»!…
— Здрасти, — сказал тоненький голосок где-то очень близко.
— Здравствуйте, — отозвался Родионов и завертел головой,
пытаясь рассмотреть здоровающегося, но не смог, тот уже нырнул за заднюю дверь
и теперь там возился.
— Это Сильвестр, — проговорила секретарша Маша очень быстро.
— Дмитрий Андреевич, мы с ним уже обо всем договорились, он не будет нам
мешать.
— Да кто ж спорит… — пробормотал Дмитрий Андреевич, и в это
время к их машине двинулась небольшая компания пацанят, тех самых, что не
обращали никакого внимания на девиц, которые не обращали никакого внимания на
них.
— Садись скорее, — нервно приказала невидимому Сильвестру
Маша, — нам некогда, у нас еще встречи сегодня!…
— Я сажусь, — выговорил тоненький голосочек, и сзади что-то
упало.
Родионов вздохнул.
— Вау! Эта чего? Эта твоя тачка, да?
— Не, пацаны, это матери его тачка, да, Вест?
— Да не, там вон еще кекс какой-то сидит!
— А че? Ксенон или нет?
— Не-а, не ксенон!
— Да че ты гонишь-то?
— Да ты сам гонишь!
— Вестик, покатай, а?
— Вау, братва, а эта че такое?!…
— Марья Петровна, это ваша тачка, да? То есть машина?
Шаляпинские басы решительно не вязались с худосочными
шейками и тоненькими ручками, на которых отросли здоровые красные кулачищи, у
одного в ухе была серьга, другой все ковырял в носу, в который было продето
кольцо, оно, как видно, невыносимо мешало и носу, и самому красавцу, третий все
заглядывал в салон, так что чуть не тыкался в родионовскую сигарету, и Родионов
стекло поднял.
— Ребята, пока, — сказала Маша, — мы спешим.
— Ну, покатайте, Марья Петровна, а?
— В следующий раз, — сдержанно сказала Маша, — обязательно!
Прыгнула в салон и так рванула с места, что Родионова
качнуло назад и прижало к креслу.
— Мам, как здорово, что ты приехала! — с удовольствием
сказал сзади тоненький голосок. — Я тебя и не ждал!…
— Это случайно получилось, — нервно произнесла Маша, косясь
на Родионова.
Неизвестно, чего она от него ожидала — то ли что он надуется
и перестанет разговаривать, то ли что сию минуту пристанет к ее сыну с
вопросами, типа: «Ну, как успехи, молодой человек?» и расскажет историю из
собственной боевой юности. Это явственно читалось у нее на лице, и великий
писатель усмехнулся.
К уху Родионова придвинулось сопение, он оглянулся и прямо
перед своим носом увидел шоколадные блестящие глаза и широкий улыбающийся
мальчишеский рот.
— Почему они зовут тебя Вест? — осведомился Родионов.
— У меня имя неудобное, — объяснил мальчишка охотно. — Очень
длинное. Как его сократить? Непонятно как!
