— У нас так бывает. Почта не всегда работает четко.
— Почтальонам мало платят?
— Электронная почта, — объяснила она совершенно серьезно. —
В ней не предусмотрены никакие почтальоны, Дмитрий Андреевич. Но мы ведь
собирались сегодня поехать в издательство, так что захватим рукопись с собой.
— Вот и скажи это Маркову.
— Хорошо. — Она кивнула — образец сдержанности и
деловитости. — Это все, Дмитрий Андреевич?
Он крутанулся в кресле и еще покачался из стороны в сторону.
Ему не хотелось, чтобы она уходила, и он никак не мог придумать, как бы ее
задержать.
— Дурацкий роман, — буркнул он сердито. — Как все началось
по-дурацки, так и закончилось. По-моему, ерунда какая-то получилась.
Она помедлила на пороге, потом прошла и села в кресло, рядом
с его письменным столом.
— А по-моему, ничего.
— Да ладно! Я в такую… ерунду никогда в жизни не попадал.
— Все уже закончилось, — философски заметила Маша
Вепренцева. — Все нормально.
— И в Киев я больше никогда не поеду, — продолжал Родионов
сердито, — ужасное место.
— Прекрасный город, — возразила Маша. — Жаль только, мы его
и не видели совсем. Нам надо туда просто так поехать, без работы. Он вам
понравится, Дмитрий Андреевич, обещаю вам.
— Да не надо мне ничего обещать, — вдруг вспылил Родионов. —
Обещает она мне!
Они помолчали, вспоминая каждый свое.
Очень много всего случилось в прекрасном городе Киеве. Так
много, что и не осознать сразу.
— Звонила Катерина Дмитриевна, — проинформировала Маша. —
Надежда Головко в больнице, а ее сын в психушке. Против Веселовского все улики
косвенные, кто-то видел его машину недалеко от дачи «поэтессы» задолго до того,
как он появился на приеме. Выяснилось, что Головко предупредил охрану на даче,
что приедет телеведущий, да и охранники на воротах показали, что он приехал
намного раньше, чем появился на приеме. А нож не нашли… Мне почему-то в этой
истории больше всех жаль Надежду.
Родионов пожал плечами:
— Каждый получает по заслугам.
— Да бросьте вы, Дмитрий Андреевич, она ни в чем не
виновата!
— Да ладно! Она что, всю жизнь не видела, что с ее ребенком
не все… в порядке?
— Что значит… не в порядке?! Он же не инвалид и не больной!
Он просто… нетрадиционной ориентации!
— Вот именно. И к чему это привело, а?
— Дмитрий Андреевич, — строго сказала Маша. — Вы судите
чужую жизнь, не имея о ней никакого понятия. Вы же ничего не знаете!
— А ты знаешь?
— Мне Катерина рассказала, что эта Надежда несчастнейший
человек! Муж ее знать не хотел, все с какими-то девицами путался, это потом,
перед выборами, его приперло, и он о жене вспомнил, а до этого сослал ее в
деревню какую-то, как в монастырь, без денег, без всего! А ей только со всех
сторон докладывали, где он, с кем и почем им платит!
— Ну и что? — упрямо спросил Родионов. — Она что, не знала,
за кого выходила замуж?!
— Ну, а если и знала?
— А развестись? Слабо?!
— Бывает так, что нельзя развестись, Дмитрий Андреевич.
— Да ладно тебе!
— А тут еще сын! То есть получилось, что из-за сына погиб
отец! Из-за сына и его связи с этим психом Веселовским, а она ничего не могла
поделать. Кстати, Кольцова сказала, что на следствии выяснилось, что у Игоря
бывали нервные срывы с детства. Конечно, Надежда мужа терпеть не могла, но все
же он был отец ее сына!
Родионов пожал плечами. Все это его нисколько не убеждало.
— Все в жизни можно изменить. Маша, — сказал он сердито. — И
ты это прекрасно знаешь. Ты сама племянников в детдом не сдала, а растишь и…
Кстати, эта ваша Эмма не объявлялась?
— Элла, — поправила Маша. — Нет, Дмитрий Андреевич. Пока все
тихо.
— Значит так, — продолжал Родионов. Собственно, весь этот
разговор он и затевал, чтобы это сказать. — Больше ты никогда не платишь ей
никаких денег и не вступаешь ни в какие переговоры. Если она появляется на
твоем горизонте или кто-то из ее дружбанов, первое и единственное, что ты
должна сделать, это позвонить мне. И больше ничего ты делать не должна.
— А вы что предпримете?
— А вот эта моя забота.
— Но… Дмитрий Андреевич…
— Никаких «но»! Ты поняла?
— Это мои проблемы, — сказала она и отвела глаза. — Я не
хочу втягивать вас в них.
Он поднялся из-за стола, засунул руки в карманы джинсов и
подошел к ней. Некоторое время он стоял над ней, а потом сказал веско:
— У тебя больше нет никаких «твоих» проблем. У тебя есть я.
Вдруг словно солнце ударило ей в лицо. Она улыбнулась и
зажмурилась.
— Вы?
— Да, — твердо заявил Родионов, рассматривая ее. — Да.
— Это невозможно, — сказала она, и солнце пропало, зашло за
тучи. — Я так не умею. Мне нужно все или ничего.
Родионов кивнул.
Она рассматривала его так, как не рассматривала никогда, — исподлобья
и очень внимательно. Ему даже неловко сделалось, и как будто чуть-чуть взмокла
спина от ее взгляда.
— Ты чего?… — спросил он, помолчав. — Ты чего, Маша?
Нельзя ничего этого делать, она точно знала, что нельзя, но
дальше продолжать играть в «ограничения и рамки» было невозможно.
«Я взрослый человек, — сказала она себе мрачно. — Чего я так
уж боюсь?! Ну чего?!»
«Ты боишься, что, поставив все на одну карту, ты все и
проиграешь, разом, чохом, и тогда останется только найти укромный уголок,
заползти в него и застрелиться, как делают все, кто проигрывается в пух и прах
без надежды отыграться».
«Если я сейчас скажу это, надежды отыграться не будет
никакой. Взять обратно эти самые слова — невозможно. Как невозможно остановить
время или повернуть ветер. Невозможно».
— Маша! — воскликнул Родионов раздраженно. — Что такое? У
меня сейчас на лбу будет дырка. Не надо так на меня смотреть!
— Я вас люблю, — мрачно сказала Маша, словно говорила, что
терпеть его не может и собирается завтра уволиться, только чтобы век его не
видеть. — Я вас люблю, Дмитрий Андреевич.
— Я знаю.
— Как?!
Она ждала, что сейчас он начнет метаться из угла в угол,
опрокинет кресло и начнет кричать, что ничего этого нет, потому что не может
быть никогда. Маша будто даже слышала, как он кричит, и видела, как ей
приходится отступать за дверь, зажимать ладонями уши, только чтобы ничего
больше не слышать и не видеть, а он сказал, что… знает?!
