Он знает?!
— Вы… не поняли меня, Дмитрий Андреевич?
— Это вы не поняли меня, Марья Петровна.
Тут он ушел к окну, где в раздражении принялся обдирать
лепестки с фиалки альпийской, только распустившейся нежными, тоненькими
цветочками. Фиалку содержала на подоконнике домработница и очень ею гордилась.
Мимоходом Родионов подумал, что домработница не простит ему ободранных
лепестков, и тут же забыл об этом.
— Маша, я принял решение, — сказал он высокомерно, потому
что плохо представлял себе, что именно должен говорить. О родстве душ?… О
единении целей?… О том, что он нечто такое осознал и понял?… — Я принял его уже
давно, и с тех пор… с тех пор… Короче, когда мы с тобой поцеловались в том
гребаном доме… То есть когда я тебя поцеловал в том самом доме…
— Да? — заинтересованно и безмятежно спросила Маша
Вепренцева, видимо, решившая играть по каким-то своим правилам. — Что?…
У него опыт, черт возьми!
Он был дважды женат, ведь как-то он объяснялся тогда со
своими будущими женами, и даже с успехом, раз они все-таки соглашались выйти за
него замуж!… Только… как? Как?!
Он не мог вспомнить, а Маша, черт бы ее побрал, ничем ему не
помогала, и он точно не мог сказать, что это — часть хитроумной женской игры,
эпизод в ее сценарии или она и вправду ничего не понимает?!
— У тебя дети, — объявил Родионов, мрачнея с каждой секундой.
— Мальчик и…
— Мальчик, — подсказала Маша. — Это из кино.
— Какое, к черту, кино?! — возмутился Дмитрий Андреевич. —
Ну что такое, а?
— А что такое?
Он, перестав обдирать фиалку, сел на подоконник и скрестил
руки на груди. Из романтического объяснения ничего не выходило.
— Ты ничего не понимаешь, да? — спросил он язвительно. —
Ничего-ничего? Или тебе нравится, как я тут извиваюсь, словно червяк, перед
тобой?
— Вы… извиваетесь?
— Маша!
Она подошла и стала рядом, так что рукав его рубахи касался
рукава ее пиджака, и принялась рассматривать его близко-близко.
Раньше она никогда не подходила так близко, только тогда, в
том сумасшедшем доме на диване зеленой кожи, они были рядом, но это не в счет…
Не в счет. Не в счет. Сердце стучало, отбивая простые слоги.
Он знал: для того чтобы успокоиться, надо медленно думать, и
он стал медленно думать о том, что он скажет ей, как важно, что она рядом с
ним, как ему хорошо работается, когда он точно знает, что она за стенкой или на
кухне, варит ему кофе или когда она с таким умным и деловым видом составляет
его расписание, а потом теряет записную книжку и бегает по всему дому и ищет
ее. И еще он должен сказать, что тогда, на море, он только и делал, что смотрел
на нее, и это было не слишком весело, потому что, насмотревшись, он плохо спал
по ночам, и то, что ему при этом снилось, даже в роман нельзя вписать в
качестве чьей-то больной фантазии — обвинят в распространении непристойных
текстов, и будет скандал, то-то Марков порадуется!… Он никогда не признавался ей
в этом и был уверен, что так и не признается — зачем?! Все и так хорошо,
отлично просто — она рядом и никуда не денется, и он завладел ею, ее временем,
ее мыслями, ее умом и душой, а тело… ну, телом-то вовсе не обязательно, тел
можно найти сколько угодно, он и так прекрасно обойдется, ему сложностей не
надо, «равнодушный» он…
Он медленно думал все эти думы, и это совершенно не
помогало, потому что Маша стояла рядом и молчала, а он отлично понимал, что все
эти мысли — вранье.
Вранье.
Слова церковного обещания быть вместе «телом и душой» всегда
представлялись ему надуманными, слишком уж поучительными, слишком…
прямолинейными какими-то. Он никогда и ни с кем не был вместе… душой, с телом
получалось значительно проще.
Он понятия не имел, что будет, если соединить все. Взрыв?
Смерч? Электрическая дуга в три тысячи вольт?…
Зато он точно знал, что все это будет сложно. Так сложно,
как никогда, и сложно будет долго, всегда!…
Он не отделается от нее, а Маша не отделается от него, и он
станет переживать, если вдруг случайно ее обидит, и ходить за ней, и просить у
нее прощения, и маяться, если прощения получить не удастся, хоть ему вовсе не
хочется ничего этого делать! Он станет есть сваренные ею макароны, смотреть с
ней кино, возить в школу ее детей, поздравлять с днем рождения ее мать — даже
если вместо всего этого им планировались другие, гораздо более увлекательные
занятия.
Он убьет ее, если она будет ему изменять, — вот просто убьет
и все тут, и наплевать ему, что все это дикость и варварство, и вообще он нынче
отлично понимает Отелло, венецианского мавра, а всегда думал, что это выдумки,
желание «подпустить трагизма»!
И ничего этого ему вовсе не хочется, но по-другому нельзя,
по-другому не получается, потому что, собственно, это и есть жизнь. А все
остальное — капризы, качание ногой, дорогая машина, дорогая барышня, красное
вино, неорганизованность, и «Я опять потерял рукопись!», и еще «Я никуда не
годный писатель!», и еще так: «Мне не дают работать!» — вот все это вовсе не
жизнь, а роман. Роман из жизни вальяжного гения, которых не существует в
природе, которых придумывают писатели и сценаристы!…
Дмитрий Родионов взял свою секретаршу за локти, притянул к
себе, так что ее грудь оказалась прижатой к его груди, и кровь вдруг ударила
ему в голову.
На самом деле ударила. Как будто кулаком в висок. Пришлось
сцепить зубы и подышать немножко.
— Я не хочу без тебя, — сказал Родионов, отдышавшись. — Я
хочу с тобой. И тебя.
Она откинула голову и посмотрела ему в лицо.
— А… это возможно? Мы так давно вместе, и вы никогда ничего
не хотели, а я… мне всегда так трудно было, особенно когда у вас свидание! Мне
казалось, что я умру, если вы утром не приедете, а останетесь там. Но вы всегда
приезжали.
Он ничего не понял. Куда он приезжал? Зачем он приезжал?
Какие такие свидания?…
Нет, все-таки женщины и мужчины устроены не просто
по-разному. Адам был простой и понятный парень, а с Евой дело пошло плохо. Так
плохо, что и по сей день мужчина слышит совсем не то, что женщина ему говорит!
— …я думала, что просто буду работать с вами и ждать, но это
так трудно, Дмитрий Андреевич!…
Вот тут он был с ней полностью согласен. Вот тут она права
совершенно.
Трудно. Так трудно, что даже зубы болят — оттого что сжаты
слишком крепко.
Маша еще что-то говорила, а потом вдруг посмотрела ему в
лицо, замолчала на полуслове и обняла его за шею.
Просто обняла, и все.
