Дмитрий Родионов щекой почувствовал ее дыхание, волосы на
виске и взял в ладонь ее шею, оказавшуюся странно тоненькой, он и забыл, что
она такая тоненькая.
Значит, душой и телом, да?… Почему так? Потому что одно без
другого теряет всякий смысл? Потому что… неинтересно?
Он поцеловал ее сначала легко, а потом, вдохнув, глубже, и
еще глубже, а на следующем вдохе он уже забыл о душе и теле, и о том, что это
было для него почему-то важно.
В голове у него осталась только одна мысль, и она заняла все
свободное место, которого было много — больше никаких мыслей не осталось!… Он
все время думал и помнил о том, что это Маша, его Маша, с которой ему всегда
было так легко и свободно, которая знает о нем все, даже сколько ложек сахара
он кладет в кофе и какой у него размер ноги! Это она так прижимается к нему,
это ее грудь, щека, губы, ответившие ему вдруг с неожиданной силой, которой он от
нее не ожидал!
Это все она, и от этого так легко и так… страшно.
Он снял с нее пиджак и зачем-то затолкал за себя, на
подоконник, где стояла ощипанная альпийская фиалка, и задрал на ней короткий
топик, и попробовал ее на ощупь и на вкус, там, где на шее билась голубая
жилка, и вдруг оказалось, что она расстегнула на нем рубаху, а он заметил это,
только когда вдруг осознал, что кожа на груди как-то странно и болезненно
натянулась.
Он понял, что куда-то нужно идти и что-то такое делать,
только когда она почти повисла у него на руках и целовала его куда попало — в
живот, в грудь, в бок.
Остаться в кабинете он не мог.
Не мог, и все тут.
Даже в нынешнем сумасшедшем угаре он почему-то твердо знал,
что на этот раз все должно быть «по-человечески». Не на полу, и не наспех, и
не…
Подхватив ее под спину, он повел ее к двери, и тут Маша
сообразила, что они куда-то идут.
— Ты меня выгоняешь?
— Нет.
— Мы… идем гулять?…
— Нет.
— Дима?
Он не мог говорить, и ему было дико, что она этого не
понимает! Простой парень Адам вместе со своим создателем тоже, видимо, все
время был озадачен тем, что Ева проделывала в райских кущах. Где там
разобраться?!
Он толкнул дверь в спальню и зачем-то очень быстро заперся
на ключ, хотя в доме, кроме них, никого не было. Но он заперся, выдернул руки,
застрявшие в рукавах рубашки — даже в этой рубашке, развеселившей их, было
что-то новое, отличное от того, что было до этой невесть зачем запертой двери!
Он всегда спешил отделаться от своего желания, снова обрести свободу, и
независимость, и ясность духа, и спокойствие тела. Он всегда отчаянно
торопился, потому что медлить не было никакого смысла, нужно было только
получить желаемое и больше не вспоминать об этом до следующего… сеанса.
Маша гладила его голую спину, и он готов был вечно стоять
возле постели, только чтобы она гладила ему спину. Вот так. И еще так. И еще
так немножко. Совсем чуть-чуть.
Странное дело, но она словно была настроена на него, на его
волну, частоту или черт знает на что. Она точно знала, что он думает и
чувствует, чего боится и о чем беспокоится, — может, в этом и есть смысл «души
и тела», именно смысл, а не просто красивые слова?…
Может, все не так, когда в действе принимает участие не только
тело? Может…
Он закрыл глаза, чего никогда раньше не делал, но у него
просто не оставалось сил, чтобы воспринимать мир, который все еще существовал
вокруг них, такой унылый в своей привычности! Он знал, что она рядом с ним,
каждую секунду рядом, и наслаждался этим знанием, оказавшимся страшно важным!
Он любил ее, как первый человек на земле, открывший это
вечное, единственно правильное действо, которое было так милостиво подарено
людям взамен утраченного рая. Он любил ее и знал, что все пропало, — он не
сможет без нее, потому что только с ней, в ней, вокруг нее он становится
цельным существом, не раздираемым никакими противоречиями.
Она дышала все быстрее, влажный лоб блестел, у нее не
оставалось сил, и он чувствовал это. Все как будто отступало, уменьшалось,
темнело, а потом вдруг взорвалось, и осыпалось, и грохнуло, словно от обвала, и
пустота, в которую он упал, оказалась спасительной и уютной, вовсе не холодной,
как было раньше, и оказалось, что мир по-прежнему вращается в нужную сторону и
можно продолжать жить дальше.
Дмитрий Родионов лежал, обнимал свою Машу и думал очень
свежую и ясную думу о том, что он не один в этом мире.
«Я не один. У меня теперь есть Маша. И она знает про меня
все, как я сам. Я больше никогда не буду один».
Ему не хотелось ничего говорить, и он не знал, что говорят в
таких случаях, и он долго думал, а потом заявил:
— Мы с тобой обвенчаемся в кафедральном соборе.
Она молчала довольно долго, и он даже забеспокоился было, а
потом она спросила лениво:
— Почему в кафедральном?…
Он пожал плечами. Ему хотелось говорить глупости и венчаться
в кафедральном соборе.
— Ну и ладно, — сказала Маша Вепренцева и улыбнулась. — В
кафедральном так в кафедральном.
***
На залитой солнцем лестничной площадке стоял Лазарь и курил
свою «беломорину». Солнце светило в окна, отражалось от мокрого подоконника, с
листьев огромного тополя, который рос прямо посреди стоянки, с сочным и
довольным звуком падали чистые летние капли.
Когда закладывали стоянку возле нового офиса издательства,
Марков строго-настрого запретил трогать тополь, хотя рос он явно не на месте и
всем мешал.
— Не мы его посадили, — сказал тогда Марков, — и не нам его
рубить! Пусть растет.
И не разрешил рубить, несмотря на то, что строители ныли и
стонали, будто им неудобно класть асфальт и всякое такое!
Лазарь курил, щурился на солнце и кивал тополю.
Маша притормозила возле него и сзади взяла его под руку.
Лазарь нисколько не удивился, только покосился и продолжал курить.
Так они стояли и молчали, и слушали, как падают капли.
Лазарь выбросил сигарету, протяжно и длинно вздохнул и
покрутил носом.
— Ну что вы все вздыхаете, Лазарь Моисеевич! — сказала Маша
и засмеялась от счастья. — Дождик прошел, воздух такой чистый, и вообще пятница
сегодня. Воздвиженский роман сдал, и Марков доволен, а я к редакторам иду и не
боюсь, что они ругаться будут!
Лазарь Моисеевич Вагнер вздернул свои необыкновенные брови и
выставил вперед кривоватый указательный палец.
— Что роман сдал — это мне радостно слушать, — объявил он. —
Что не боишься — это мне радостно вдвойне. Скажи теперь наконец, будете вы
жениться или обратно не будете? Я волнуюсь.
