Барни стоял на цыпочках. Но человека, который напомнил бы отца, столь часто являвшегося ему во сне, среди Солдат не было.
И тут мама закричала:
— Вон он! Он там!
Она махала какому-то человеку в дальнем конце перрона, а Барни смотрел в ту сторону, но никого не видел. Точнее сказать, никого, кто был бы похож на Харольда Ливингстона, каким он его помнил.
Он видел заурядного мужчину среднего роста с залысиной на лбу. Какого-то бледного, тощего и усталого.
«Она ошиблась, — мелькнуло у него, — это не папа. Это не может быть папа!»
Эстел перестала сдерживать себя. Она закричала: «Харольд!» — и бросилась в его объятия.
Барни остался на месте, крепко держа за руку Уоррена, и смотрел на мать. Он вдруг подумал, что она впервые в жизни бросила их вот так, одних.
— Это наш папа? — спросил маленький Уоррен.
— Судя по всему, — ответил Барни, еще не вполне придя в себя.
— А ты ведь говорил, что он больше доктора Кастельяно!
Барни чуть не сказал: «Я и сам так думал».
И вот их снова четверо, и Эстел держит мужа за руку.
— Барни, Уоррен, как выросли-то! — с гордостью воскликнул Харольд Ливингстон и обнял старшего сына. Барни узнал знакомый запах сигарет.
Каким-то чудом, несмотря на столпотворение, им удалось найти такси. Шофер был настроен в высшей степени патриотично.
— С возвращением, герой! — поприветствовал он. — Что скажешь? Показали мы им, фрицам? — возбужденно воскликнул таксист.
— Мой муж служил на Тихом океане, — с гордостью поправила его Эстел.
— A-а, не все ли равно — нацисты, япошки? Все они грязные подонки! Скажите мужу: он — молодец!
— А ты кого-нибудь убил? — с надеждой спросил Уоррен.
Харольд ответил с расстановкой:
— Нет, сынок, я только помогал допрашивать пленных. — Голос у него дрогнул.
— Не надо скромничать, приятель! Дай ребятишкам тобой погордиться! Ты наверняка достаточно повоевал, зря, что ли, тебя «Пурпурным сердцем» наградили? Здорово ранили, а, парень?
У Барни с Уорреном округлились глаза, а отец без всякого пафоса ответил:
— Да нет, ничего особенного. Снаряд упал рядом с нашей палаткой. Какое-то время я ходил с контузией, но теперь годен на все сто! Надо было мне снять эти побрякушки. Самое главное, что мы снова вместе!
Но его слова лишь укрепили Эстел в подозрениях, возникших при первом взгляде на мужа еще на вокзале: со здоровьем у него было не все в порядке.
Луис Кастельяно ждал у окна. Как только к дому Ливингстонов подъехало такси, все Кастельяно вывалили на улицу, и Луис сжал соседа в своих медвежьих объятиях.
— Я столько раз говорил с твоей фотографией на камине, что ты мне давно как брат!
Этот вечер навечно запечатлелся в памяти Барни. Он находился в дальней от родительской спальни части коридора, но отчетливо слышал их голоса.
Мама как будто всплакнула и все твердила: «Харольд, ты можешь мне объяснить: что значит „недееспособность на тридцать процентов“?»
В голосе ее звучал то гнев, то отчаяние. Отец вроде бы пытался ее успокоить. «Ничего страшного, родная. Клянусь, причин для беспокойства нет!»
Потом все стихло. Из родительской комнаты не доносилось никаких звуков. Барни в недоумении уставился на дверь.
За завтраком он внимательно изучал физиономии родителей, пытаясь определить, что же, в конце концов, между ними произошло прошлым вечером. И, глядя, как его мать хлопочет вокруг почти чужого человека, он испытывал странные и необъяснимые чувства. Он зашел за Лорой пораньше, чтобы успеть хорошенько поболтать по дороге в школу.
Как только они остались вдвоем, он признался:
— Я боюсь. Что-то с моим отцом не то, а что — понять не могу. Но мне кажется, он нездоров.
— Я знаю.
— Ты знаешь?
— Вчера вечером, когда мы пришли домой, папа отвел маму к себе в кабинет и стал ей что-то объяснять насчет болезни под названием neurosis de guerra
[8]
.
— А как это по-английски? — в нетерпении спросил Барни.
— Барн, я и по-испански-то этого не понимаю, — призналась девочка.
В четыре часа пополудни, когда Эстел Ливингстон сидела за стойкой выдачи книг в бруклинской публичной библиотеке, она, подняв глаза, вдруг увидела Барни и Лору. Дети усиленно шарили по полкам с медицинской литературой. Она отозвала их в кабинет, чтобы поговорить без посторонних.
— Пожалуйста, не нужно так волноваться! — сказала она, стараясь придать своему голосу бодрую интонацию. — Он не был ранен. У него всего лишь невроз военного времени средней тяжести. Рядом с ним разорвалась мощная бомба, а это сразу не проходит. Но в следующем семестре он уже опять сможет преподавать.
Она перевела дух и спросила:
— Ну что, теперь вам полегчало?
Оба молча кивнули. И быстро удалились.
Осенью, как Эстел и обещала, Харольд Ливингстон вернулся к своим учительским обязанностям в Эразмус-холле. И как прежде, слушатели находили его обаятельным и остроумным. В его устах даже «Записки о Галльской войне» Цезаря были интересны. И всю классическую литературу он, казалось, помнил наизусть.
Вместе с тем он постоянно забывал по дороге домой зайти в магазин, даже если Эстел пихала ему в нагрудный карман список необходимых покупок.
С того самого дня, как у него появился баскетбольный щит, Барни мечтал сыграть на пару с отцом.
— Ты видел щит, который доктор Кастельяно повесил у нас во дворе на дубе? — небрежно спросил он отца однажды в субботу. Это была своего рода прелюдия.
— Видел, — ответил Харольд. — Вполне профессиональный щит.
— Не хочешь покидать мяч со мной и Уорреном?
Харольд вздохнул и мягко произнес:
— Да боюсь, у меня сил не хватит. Вы же станете носиться как угорелые! Но посмотреть посмотрю.
Барни и Уоррен мигом переобулись в кроссовки, после чего, перебрасываясь мячом, устремились на «поле».
Торопясь продемонстрировать отцу свою ловкость, Барни встал метрах в пяти от кольца и сделал бросок. К его великому смущению, мяч пролетел далеко от цели.
— Это я пока разогреваюсь, пап!
Прислонясь к задней двери, Харольд Ливингстон кивнул, сделал глубокую затяжку и улыбнулся.
Не успели Барни с Уорреном забить по нескольку удачных мячей («Хороший прорыв, а, пап?»), как из-за забора донесся сердитый голос:
