Тот кивнул.
Барни был вне себя от негодования. В его представлении электрошок всегда ассоциировался с наказанием. Шок применяют к антиобщественным агрессивным типам; и для лишения жизни, высшей меры наказания, существует электрический стул. Но зачем электрошок этому безобидному парню?
— Считается, что ЭСТ излечивает депрессию. — Он передернул плечами и добавил: — При этом мой папаша полагает, что мне уже лучше.
— Он тебя навещает?
— Нет. Видишь ли, он очень занятой человек, а из Сан-Франциско сюда не наездишься. — Он глубоко вздохнул и продолжил: — Но он звонит. Он звонит доктору Каннингему, старшему психотерапевту, и выясняет, хорошо ли за мной тут смотрят… Эй, ты из-за меня приехал из… ну, не важно откуда… а я тебя даже не спрашиваю, как у тебя дела. И у твоей жены.
— Я не женат, — шепотом поправил Барни, чувствуя нарастающую тревогу.
— A-а… — как-то по-детски протянул Мори. — А разве у тебя ничего не было с этой высокой блондинкой?
— С Лорой? — Барни кивнул. — С Лорой Кастельяно? Мы с ней просто друзья.
— Она красивая. Я помню.
— Вот и хорошо, — сказал Барни, выдавив из себя улыбку. — Если ты можешь говорить о красивых девушках, значит, ты на пути к выздоровлению.
— В психиатрии понятия «выздоровление» не существует, — объявил Мори с выражением безнадежности. — Ты просто переходишь из одной стадии болезни в другую. Я уверен, ты скоро это узнаешь.
— Какой идиот тебе это внушил? — рявкнул Барни.
— Мой отец, — пробурчал Мори. — Сколько я себя помню, он всегда это говорил.
В динамиках звучала бодрая песенка.
Барни ехал назад по федеральной трассе номер 86 и крутил ручку приемника в надежде поймать что-нибудь, что могло бы смягчить тупую боль в его душе. Но хорошо ловилась только хартфордская станция, передававшая исключительно мюзиклы. Звонкие, радостные голоса звучали насмешкой над плачевным состоянием Мори Истмана.
Перед тем как съехать с трассы, он остановился у придорожного кафе, заказал тройной гамбургер (сегодня он показался Барни олицетворением трех несчастий — разочарования, депрессии и отчаяния) и попытался его съесть.
Он разменял у кассирши пять долларов и направился к телефонной будке. Достал из кармана мятый конверт и набрал номер в Сан-Франциско. На третьем гудке трубку сняли.
Офис доктора Истмана.
Он попал в приемную.
— Гм… Вы не подскажете, как мне поговорить с доктором Истманом? Дело весьма срочное.
— Вы наш пациент?
— Нет-нет, я вообще-то врач. Моя фамилия Ливингстон.
В трубке замолчали, потом раздался щелчок, из чего Барни заключил, что одну трубку положили, а затем подняли другую.
После чего он услышал приятный баритон:
— Слушаю вас. Говорит доктор Истман.
— Гм… Это Барни Ливингстон, доктор. Я друг Мори. Я был последним, кто говорил с ним перед тем, как он… Ну, вы знаете…
— Да-да, конечно. Вы получили мое краткое послание?
— Да, спасибо, доктор, — ответил Барни, стараясь не вспоминать о лаконичном благодарственном письме доктора Истмана, лишенном каких-либо эмоций. — Вообще-то именно из письма я и знаю ваш телефон… — Истман отнюдь не стремился поддержать беседу, и Барни ничего не оставалось, как взять инициативу в свои руки. — Видите ли, сэр, я сейчас навестил Мори…
— Это очень великодушно с вашей стороны, — заметил тот.
— Сэр, он хороший парень. Мне он нравится.
— Рад это слышать. Обычно он испытывает проблемы в общении со сверстниками. Так чем я могу быть вам полезен, мистер Ливингстон?
— Помощь нужна не мне, а Мори, сэр.
— Не понимаю.
В голосе психиатра появились раздраженные нотки.
— Доктор Истман, — не унимался Барни, пытаясь сохранять самообладание, — вы знаете, что вашему сыну прописана шоковая терапия?
— Разумеется.
— Простите мне мою прямоту, сэр, но я только что был у вашего сына. И насколько я мог заметить, его состояние заметно ухудшилось с тех пор, как мы виделись в последний раз.
— Доктор Каннингем дает мне совсем другую информацию, — возмутился Истман. — К тому же на каком основании студент-первокурсник считает себя вправе комментировать работу дипломированных специалистов?
— Доктор! — с жаром взмолился Барни — Единственное, о чем я вас прошу, — поезжайте и посмотрите сами, как это лечение испепеляет вашему сыну мозги!
— В этом нет никакой необходимости, Ливингстон. Я отлично знаком с данной методикой, и в моем представлении именно это показано в таких случаях депрессии, как у парня.
Барни отчетливо осознал, что доктор Истман намеренно избегает выражения «мой сын». Как будто для того, чтобы избавить себя от всякой ответственности за удручающее состояние Мори.
— Доктор Истман, я вас умоляю! Пожалуйста, не позволяйте им больше поджаривать Мори. Он поправится. Только дайте ему это сделать в тишине и покое.
Наступило недолгое молчание, нарушаемое лишь потрескиванием на линии.
— Ливингстон, я признателен вам за участие и непременно обсужу этот вопрос с доктором Каннингемом. Надеюсь, вы хорошо провели День благодарения…
Барни онемел.
— Всего доброго, — ледяным тоном попрощался доктор Истман.
Барни повесил трубку и, как боксер после проигранного боя, привалился к стенке кабины.
В свою казарму для будущих медиков он вернулся в начале девятого. Библиотека была еще открыта, и он пошел поискать новые материалы по ЭСТ. Выяснилось, что даже самые рьяные сторонники этой процедуры всячески подчеркивали, что к ней следует прибегать только в случае, когда счет идет на часы и минуты. «Какая спешка в данном случае? — недоумевал Барни. — Мори сидит себе на крылечке и плетет свои метафоры, как старушка вышивальные узоры».
Сообщалось и о неизбежных побочных эффектах, например, о потере памяти, по крайней мере частичной, хотя, по данным некоторых исследований, она носила временный характер. Но что, если Мор не впишется в статистическую норму? Что, если его память будет непоправимо ослаблена?
Кажется, Томас Манн определил гениальность как дар беспрепятственного мысленного проникновения в опыт прошлого. Разве память для художника не самое ценное его достояние?
Мори Шумный, тонко чувствующий, творческий парень, который заслуживает хотя бы того, чтобы ему дали шанс развиться в полноценную личность. А эти убийцы лечат душевную болезнь так, словно это была гангрена мозга. Выжигают каленым железом. «И для этого никакого человеческого мастерства не требуется, — подытожил Барни. — Когда я стану психиатром, я буду стараться лечить душевные раны, возвращать людям их внутреннюю целостность. А этого не может ни один механизм».
