— Пожалуй, нет. Если пойму, что у меня хватит на это духу.
— Отложи до утра, Бен, — посоветовал Барни. — За ночь ничего не изменится — только твое настроение, будем надеяться. Верно?
— Верно.
Хершель оделся и распрощался.
— Я снял номер в «Парк-Плаза». Пойду попробую поспать. На завтрак принесу вам горячих булочек. Я по дороге пекарню заприметил.
Он ушел, и Беннет сказал:
— Ладно, парень, можешь идти.
— Еще чего! — возразил тот и отшутился: — Я тебе ужин купил, между прочим. Так что ты мне должен ночлег.
— Сумасшедший аналитик! Все еще подозреваешь, что я могу что-нибудь выкинуть?
— Нет, — замахал руками Барни. — Я просто не хочу, чтобы… — Он осекся. Другу надо говорить правду — Да, Ландсманн! Самый тяжелый момент для тебя еще не миновал.
— То есть?
— Тебе надо выспаться. А там только начнется…
— Что именно?
— Завтра утром ты проснешься, и надо будет взглянуть в лицо жизни. И это будет самый тяжелый момент.
— Хорошо, дружище, ты, наверное, прав.
Беннет положил другу руку на плечо, и они вместе вернулись в квартиру.
Барни спал хорошо и проснулся только в седьмом часу. Он не пытался снова уснуть, а поднялся и прошел на кухню, чтобы выпить кофе и навести порядок в собственных мыслях.
Он взглянул на террасу и увидел Бена. Тот стоял неподвижно, глядя на город.
— Привет, Ландсманн. Кофе хочешь?
Беннет не ответил. Он был в каком-то трансе.
— Занятно, — сказал он. — Отсюда виден весь госпиталь. Я на него смотрю с самого рассвета. Отсюда он почему-то похож на гигантскую гробницу. Да он такой и есть — там я похоронил лучшие десять лет моей жизни.
— Бен, у кошки девять жизней, — ответил Барни. — А ты у нас самый настоящий кот, так что восемь у тебя еще в запасе.
Бен не шевельнулся. Теперь он смотрел на трущобы, начинающиеся за больничной территорией.
Ты был прав, — тихо сказал он.
— Насчет чего? — Барни протянул ему чашку кофе.
— Я бы вчера сиганул, Барн. Значит, ты настоящий психиатр. Ты умеешь читать мысли.
— Бен, это не является профессиональным навыком. Это срабатывает только с друзьями.
— А знаешь что? — продолжал Беннет, по-прежнему глядя на спящий город. — Только три причины удержали меня от прыжка — папа, мама и ты.
Они сели пить кофе и стали обсуждать проблемы спорта.
В половине восьмого пришел Хершель. Пакет в его руках, напоминающий рог изобилия, источал запах свежей сдобы.
— Пап, ты что? — засмеялся Беннет. — На весь университет накупил? Нас же только трое.
— Не надо меня учить, — предостерег Хершель. — Я отец, а ты пока еще нет. Это мое единственное преимущество. Так что, ребятки, налетай!
И Хершель оказался прав. Через полчаса пакет был пуст.
Все это время они старательно избегали вопроса о том, принял ли Бен решение.
Наконец недавний старший ординатор хирургического отделения Йельской клиники в Нью-Хейвене объявил:
— Будет чертовски трудно. Даже не знаю, хватит ли у сорокалетнего мужика терпения одолеть все эти нудные курсы.
Хершель и Барни с облегчением переглянулись.
— Ну да ладно, — сказал Беннет. — Считайте, что я попробую.
— Молодец! — воскликнул Барни — И какое учебное заведение ты намерен почтить своим присутствием?
— Ага, — подхватил Беннет, — в том-то и фокус!
— Не понял. Я удивился Хершель.
Впервые с момента своего приговора Беннет улыбнулся:
— Ты думаешь, все ждут не дождутся, когда появится чернокожий еврей с тремя дипломами Гарварда?
Барни поддержал энтузиазм друга:
— Ландсманн, как я тебе завидую! Ты не только в альма матер вернешься, но и будешь в двух шагах от нашей любимой пивной!
— Нет, Ливингстон, тут ты не угадал, — подмигнул Беннет. — Я стану первым человеком в истории, который выступит в «Кубке незаконной практики» с обеих сторон!
Пока Беннет планировал возвращение на студенческую скамью, под бдительное око профессоров Гарварда, на другом краю света его бывший сокурсник строил собственные планы. Хэнку Дуайеру и двум его товарищам по развлечениям предстояло принять трудное решение.
Никсон выводил войска из Вьетнама с той же стремительностью, с какой они туда были введены. Всем троим предстояло скорое возвращение в Штаты, и они собрались вместе, чтобы обсудить, как поступить со своими вьетнамскими семьями. Один из них не был женат, у него сложностей не возникло. Он просто отвел очаровательную азиатку, успевшую родить ему сына и дочь, в американское посольство, где консульский отдел не покладая рук занимался оформлением документов новым американским гражданам, регистрацией браков и рождений и отправкой на новую родину.
Второй офицер решил вернуться в Штаты один, чтобы сначала развестись с назойливой и агрессивной женой-американкой и лишь затем вывезти свою покорную и полную обожания подругу и ребенка из этой осажденной страны. Пусть Штаты и проиграли войну, зато он открыл для себя подлинное семейное счастье.
У Хэнка ситуация была сложнее. Хотя он очень ценил Мейлин и получал удовольствие от общения с их двухгодовалым сыном Грегори (особенно потому, что он общался с ним лишь тогда, когда у него возникало такое желание), нельзя было сбрасывать со счетов и его существенный вклад в народонаселение Бостона.
Общаться с Черил на расстоянии было удобно. Но сейчас наступил момент, когда надо было или возвращаться без промедления, или не возвращаться уже никогда.
Хэнк за прошедшее время существенно изменился. Он, если можно так выразиться, познал жизнь за городской чертой. Его кругозор заметно расширился; разнообразнее стали и интересы. Теперь Черил просто не отвечала его представлению об идеальной женщине. Однако получить развод с набожной католичкой будет довольно сложно. А учитывая наличие Мейлин и маленького Грегори, может, и вовсе нереально.
— Ребята, у меня выбора нет, — заявил он своим товарищам, — Если вы одобряете это, я бы оставил Мейлин жить здесь, а сам пока похлопотал бы с той стороны.
— Но в посольстве-то ты их зарегистрируешь? — уточнил один.
— Ну конечно, — подтвердил Хэнк. — Это же не обязывает меня их увозить?
— Нет, но ребенок будет гражданином США. А американский паспорт может оказаться весьма кстати, если мы сдадим Сайгон. Точнее — они.
Это было подобие ада. Очередь из военных и их семей растянулась далеко за пределы высокой белой ограды посольства. Дети были всех возрастов и оттенков кожи. Некоторые были совершенно белые, но с азиатскими высокими скулами и раскосыми глазами. Дети чернокожих американцев были бронзовые, как полинезийцы.
