— Ну где ты? — недовольным голосом спросил дед, когда он
вошел в кухню. Дед стоял у плиты с серебряной лопаточкой наготове, а из плоской
сковороды вылезал золотистый край огромного омлета. — Я решил, что ты там
утонул.
— Я не утонул, — буркнул Димка.
Очевидно, что-то в его голосе насторожило деда, потому что
он оглянулся и внимательно осмотрел внука.
— Ты чего это такой… взъерошенный? — спросил он после паузы.
— Спал плохо?
— Хорошо я спал, — ответил Димка и полез в холодильник,
чтобы скрыться там от старческих озабоченных глаз. — А этот где? Который суть
машина для делания денежных знаков?
— Что ты там ищешь? — спросил дед недовольно. — Колбасу? Так
я ее уже достал. И вообще столько мясного с утра — вредно.
— Жить вообще вредно. — Однажды по телевизору в какой-то
идиотской программе для пенсионеров, “Аншлаг” называется, Димка услышал эту
присказку, и она ему очень понравилась. — В конце концов все равно помрешь.
— Оно конечно, — согласился дед. — Но весь вопрос в сроках.
Ешь и отправляйся, раз уж ты собрался навестить свой институт.
Димка уселся за ореховый стол, и неожиданно все это —
просторная кухня, наполненная запахами свежей еды, кофе и дорогого одеколона,
которым пользовался брат, и бодрыми утренними звуками, доносившимися из
телевизора, и хрусткая льняная салфетка, которую дед незаметно подложил ему под
локоть, и насыщенная электрическая яркость апельсинового сока в высоком тяжелом
стакане, сопение деда, для виду принявшегося за газету, — показалось ему самым
прекрасным, что только есть на свете.
Вот бы просидеть всю оставшуюся жизнь на этой громадной и
светлой кухне, запивая соком огнедышащий омлет и жмурясь от сытости и счастья,
а в случае опасностей или даже просто неприятностей прятаться за дедову спину.
Как это прекрасно, как надежно, как славно, когда есть
спина, за которую можно спрятаться!..
Чувствуя, что вот-вот заплачет, Димка рывком отодвинул стул
и бросился вон из кухни.
— Ты что? — спросил дед. — Заболел?
— Дед, ты меня рано не жди сегодня, — скороговоркой выпалил
Димка. — И вообще… не жди. Может, я не приду.
— То есть как — не жди? — Дед задрал на лоб очки и стал
похож на папу Карло из древней книжки про Буратино. — Что значит — не приду?
— То и значит, — сквозь стиснутые зубы выдавил Димка. — Ты
что, тупой? Не приду — значит, не приду. У девушки останусь.
— Ну-ну, — протянул дед с сомнением. — У девушки… Приводил
бы ее сюда, эту свою девушку.
— Куда?! — заорал Димка беспомощно. Все выходило из-под
контроля. Это оказалось в миллион раз труднее, чем он себе представлял. —
Меня-то здесь из милости терпят, да еще из-за тебя, а ты!..
— Дима! — Дед выпрямился во весь рост и взялся внезапно
задрожавшей рукой за край антикварного столика. — Я не хочу слушать никаких
выступлений относительно твоего брата. Я их слышал миллион раз. Если хочешь,
давай поговорим серьезно, не на ходу. Вернешься — и поговорим.
— Ладно! — сказал Димка с ненавистью. — Согласен. Вернусь, и
будем говорить.
Он накинул куртку, схватил в охапку сумку и бросился вон из
квартиры, как будто за ним гнались сразу все выскочившие из ада черти. Он не
стал дожидаться лифта и выскочил на лестницу. Он побежал вниз, отчаянно
торопясь и топая так, что качались листья диковинных растений, которыми была
заставлена лестница. Цветной узор ковровой дорожки сливался перед глазами в
огромное алое пятно.
Охранник, маскировавшийся под консьержа, выглянул из своей
стеклянной будки в недоумении — здесь никто и никогда не мчался по лестнице как
полоумный.
— Что случилось? — дружелюбно спросил он, увидев
расхристанного Димку. — Опаздываете?
И то, что этот охранник был с ним так вежлив — а все из-за
козла-братца, перед которым тут все на задних лапах ходят! — и то, что он не
задержал его и не дал ему по физиономии, хотя Димка вполне это заслужил, еще
усугубило его ненависть к себе, от которой у него, как у какого-нибудь
неврастеника, дергалось под глазом, и это было отвратительно.
Не отвечая и не глядя на охранника, смутно и неопределенно
надеясь, что бдительный страж сейчас задержит его и оставит дома до появления
брата, Димка прошагал к выходу, набрал код, пинком распахнул тяжелую дверь и
выскочил на улицу.
Ветер кинулся на него, впился ледяными пальцами в свитер,
швырнул в физиономию горсть колкого снега, растрепал волосы, которые сразу же
полезли в глаза. Когда же зима пришла? Вчера? Позавчера? Он не мог вспомнить.
Несколько дней он все подготавливал к тому, что должен
сделать сегодня, метался по Москве, даже к Лизе не заезжал и совершенно не
понимал, что происходит вокруг него. Он думал только об одном — как все пройдет
сегодня.
Осталось выждать еще… Он посмотрел на часы. Еще пять часов.
Господи, пять часов! Ужасно долго. Он не выдержит ожидания. Он просто
свихнется.
Он поднял воротник куртки и зашагал к автобусной остановке.
Руки мерзли, а перчатки он забыл дома. То есть не дома, а у брата, черт бы его
побрал.
Он сейчас поедет в Жулебино, к Лизе. Она, конечно, закатит
истерику, но Димка с этим справится. Все равно это лучше, чем пять часов
бродить по улицам.
Он вспомнил, как, маленький, ждал дома мать. “Я вернусь,
когда стрелка подойдет вот к этой цифре”, — говорила она медовым голосом. Она
всегда говорила таким голосом, когда ей что-то было от него нужно. Например,
чтобы он целый день просидел один. Димка ненавидел этот ее медовый голос.
“Стрелка подойдет, и я вернусь. Понял, Димочка?”
Димочка!
Рано темнело. Тени вылезали из углов и подбирались к
маленькому Димке, сидевшему под столом. Ужасно хотелось есть, потому что она
часто забывала оставить ему еду, а стрелки как будто прилипали к белому
блестящему кругу и не двигались. Он смотрел, смотрел, а они все не подходили к
заветной отметке. У него был медведь, довольно облезлый, но большой и мягкий, и
Димка прижимался к его животу, гладил его и говорил ему “мамочка”. Стрелки
подходили, и он зажмуривался, прислушиваясь до звона в ушах, не поворачивается
ли в двери ключ. Стрелки проходили дальше и уходили совсем далеко, а мамы все
не было и не было.
С тех пор он возненавидел часы. Все детство они были его
злейшим врагом. Однажды он собрал все — сколько их было в доме — и утопил в
ванне. Ему тогда исполнилось семь лет, и он был очень горд собой, что наконец
придумал, как избавиться от мучений.
Часы он утопил, а мучения продолжались.
Он так стиснул руку в кармане, что содрал кожу на ладони.
Зачем он думает об этом?! “Прекрати сейчас же, слабохарактерный, истеричный
слюнтяй! Вон подходит троллейбус, он отвезет тебя к метро, и ты увидишь Лизу.
Ты не скажешь ей ни слова, она покричит немного и поможет тебе переждать эти
чертовы пять часов. Нет, уже не пять, а четыре пятьдесят…”
