— Кассета у меня в сумке, — сообщила она. — Достать?
Послушаешь?
— Ты как мой брат, — сказал Шубин мрачно. — Такая же
идиотка.
— Я не идиотка, — возразила Лидия не — слишком уверенно. —
Ну что? Будешь слушать?
Не дожидаясь ответа, она выскочила из кухни, нашла под
письменным столом свою сумку и осторожно, как будто она могла взорваться,
выудила оттуда крошечную кассетку “Сони”.
— Вот! — Она помахала ею перед носом у Шубина, как вражеским
штандартом, захваченным в битве. — Сейчас включу.
Отчаянно суетясь, она выхватила из автоответчика кассету и,
несколько раз промахнувшись, наконец вставила на ее место добытую в
леонтьевском кабинете. Шубин молчал, опершись о край стола.
Лидия передвинула регулятор громкости на максимум.
“Панасоник” засипел, потом на мгновение умолк и проговорил невнятно:
“У меня плохие новости. Боюсь, что придется поторопиться,
иначе вся сделка сорвется. Почему вы настаиваете на том, что груз может быть
отправлен только в январе?”
Голос Шубина, гораздо более отчетливый, чем голос его
собеседника:
“Мы понимаем, что создаем вам определенные неудобства, но
наше решение окончательно, и, боюсь, мы не сможем его изменить”.
“И что это означает? Что вы отказываетесь от сделки и
расторгаете все договоренности? Вы знаете, как плохо это может кончиться, особенно
если подробности сделки станут известны Большому Боссу. И прежде всего как
плохо это может кончиться лично для вас”.
“Это означает то, что означает. — Голос у Шубина был
холодный и твердый, как гранитная скала в Северном море. — Но спасибо, что
предупредили”.
“Декабрьская отгрузка прошла точно по графику, с нашей
стороны сделано все возможное, а вы никуда не торопитесь и не хотите идти нам
навстречу”.
“Наше нежелание обусловлено только интересами дела”.
“Общего дела, Егор Степанович! — Теперь в голосе собеседника
Шубина слышна явная досада. — “Континенталь” — это очень хорошие деньги. От вас
только и требуется вовремя пропустить несколько договоров, а вы все резину
тянете!”
“Вы меня шантажируете? Или просто угрожаете?”
“Я не шантажирую и не угрожаю, я только прошу вас
поторопиться, чтобы сырье ушло в пункт назначения до конца января”.
Снова сипение ветхого “Панасоника”, какое-то отдаленное
телефонное шуршание. Запись кончилась.
Лидия старательно пялилась в раковину, посреди которой
одиноко стояли кофейные чашки — одна в другой. Чашки были темно-синие с золотой
каймой по верхнему краю. Это еще бабушка когда-то привезла из Питера. Отличные,
очень красивые чашки.
Черт бы побрал эти чашки.
Лидия даже представить себе не могла, что запись, которую она
совершенно равнодушно выслушала, достав кассету из почтового ящика и потом еще
раз в компании Леонтьева, когда она привезла ее на работу, произведет на нее
такое удручающее впечатление. Слушать ее в присутствии Егора Шубина было
невыносимо.
Она не могла заставить себя посмотреть на него. Ей было так
стыдно, как будто он только что, на ее глазах, совершил что-то непристойное и
отвратительное.
— Хочешь кофе? — спросила она фальшиво. — Я сварю…
Не отвечая, он перемотал пленку и включил ее снова. Лидия
поднялась и вышла в коридор. Слушать это еще раз было выше ее сил.
Она вернулась, когда голоса отзвучали и в кухне воцарилась
тишина, такая глухая и вязкая, что ей показалось, будто вместе с голосами из
кухни исчез и сам Егор Шубин. Однако надежды ее были тщетны. Шубин стоял над
“Панасоником” и рассматривал его в глубокой задумчивости.
— Второго голоса я не узнаю, — сообщил он, оглянувшись на
Лидию. — Нужно еще раз послушать…
— Забирай ее домой и слушай там хоть до завтра. — Лидия
обошла его, открыла шкаф, достала банку с кофе, открыла и уронила на стол.
Банка покатилась, кофе посыпался неровной коричневой дорожкой. — Ах, черт
возьми!
— Слушай, — сказал он с раздражением, — это обычный монтаж.
Даже не очень качественный. Ты что? И вправду тупая? Там, — он показал на
автоответчик, — я говорю совершенно дежурные фразы, которые я говорю по сто раз
в день. Я не называю никаких дат, не упоминаю никаких названий…
— Ты только во всем соглашаешься с человеком, который их
называет и упоминает, — перебила его она, собирая кофе в подставленную ковшиком
ладонь.
— Лидия, — сказал он холодно, — ты можешь мне верить, можешь
не верить, это не имеет никакого значения, потому что мне совершенно точно
известно, что я не воровал, не продавал и не покупал. В этом мое большое
преимущество. Я точно знаю, что все это чья-то игра.
Он помолчал, словно ожидая ответа, потом вытащил из
“Панасоника” кассету, оделся и ушел.
* * *
Гриша Распутин лежал на диване, рассматривал потолок, на
котором извивались невесть откуда взявшиеся тени, и вяло думал. Думать ему
совсем не хотелось, но он заставлял себя, уверенный, что в конце концов
что-нибудь да придумается.
Положение у него было сложное.
Деньги кончились еще три дня назад, и где их можно срочно
взять, Гриша не представлял себе совершенно. Как правило, он не обременял себя
скучными мыслями о том, где, когда и у кого он возьмет деньги в следующий раз.
Деньги в Гришиной жизни имели свойство появляться именно в тот момент и именно
в том количестве, какое было необходимо. Всегда подворачивалась случайная
работа, или гонорар за давно позабытую статью, или Ольга подкидывала что-то “на
бедность”.
Однако сейчас ничего такого приятного и неожиданного не
вырисовывалась. Ольга со своим идиотом мужем уехала в Лондон и все еще не
вернулась, хотя должна была прилететь две недели назад. У мужа там оказались
какие-то срочные дела, в Москву он не торопился, ублажал дорогую супругу, возил
ее в Шотландию, к морю, на какие-то невиданные английские курорты. Она
несколько раз звонила, расслабленно мурлыкала, но, как понял Гриша,
возвращаться не собиралась, несмотря на то, что все время уверяла любимого, как
надоел ей муж и какой он полный кретин.
На работе тоже в последнее время все шло не так гладко, как
обычно. Гриша Распутин давно привык к мысли о том, что он гений и гордость
редакции, что заработать он может где угодно и сколько угодно, поэтому особенно
никогда не напрягался, позволяя себе много такого, чего не мог позволить
обычный — не гениальный — журналист.
Всю прошлую неделю он почти не приходил на работу.
Настроение было паршивым и зыбким, как только что замерзший лед на глубокой и
грязной луже. Днями он спал, а ночами шатался по клубам или сидел в
интернетовских порнографических файлах. Кокаин употреблял умеренно, почти не
пил, в исследование глубин собственного подсознания не погружался и к
сегодняшнему дню наконец отчетливо осознал, что со всего размаха угодил в
жуткую ловушку. Угодил уже давно и долго не подозревал об этом, продолжая
весело скакать и прыгать сереньким козликом, от которого в ближайшее время
должны остаться рожки да ножки. Если бы он сразу понял, что это ловушка, он,
может, попытался бы освободиться, перепрыгнуть через нее или, на худой конец,
выползти на брюхе, но он не понял. А сейчас уже поздно.
