“Почему я должна вкалывать за троих, писать вместо кого-то,
по пять раз переделывать уже готовый материал?! Почему мной затыкают какие-то
дыры и кидают на ликвидацию каких-то задниц, которые возникают вовсе не по моей
вине?! Почему я не могу работать легко и весело, не напрягаясь, как будто
работа — это вовсе не образ жизни и источник пропитания, а просто веселая
шутка, способ развлечься!”
Лидия знала с десяток журналистских барышень, совершенно не
отягощенных никакими соображениями профессионального долга или — господи
Иисусе! — трудовой дисциплины. Тем не менее жили они замечательно, все
успевали, отлично зарабатывали и время от времени пописывали что-нибудь более
или менее бессмысленное.
“Почему же у меня-то так не получается?!”
Никакого определенного ответа в зеркале не вырисовывалось, и
Лидия, прихватив портфель, отправилась на кухню. Может, все-таки смалодушничать
и поесть? А то ведь никаких сил нет…
Кофе можно выпить, пожалуй. В нем нет калорий.
Лидия поставила чайник и, волоча за собой портфель,
поплелась в спальню. Попутно она включила компьютер на маленьком столике. Ей
еще предстоит посмотреть кое-какие материалы об уральских машиностроительных
заводах и отправить по электронной почте несколько сообщений.
Она уже сняла костюм и, стуча зубами от холода, рылась в
гардеробе в поисках любимой байковой пижамы, неизвестно куда засунутой в
истерической утренней спешке, когда телефон опять зазвонил.
Трубка, конечно, валялась неизвестно где, вовсе не на
аппарате, и Лидии пришлось сделать несколько кругов по квартире, прежде чем она
нашлась.
— Да! — В трубке сухо щелкнуло и загудел отбой.
— Да что же это такое?! — спросила Лидия у трубки дрожащим
голосом. — Кто это развлекается?! Завтра же куплю определитель номера!
Чем именно ей поможет определитель и что будет делать с
номером, который определится, она хорошенько не знала, но сама по себе мысль
была утешительной.
Вдалеке за кухонной стеной щелкнул чайник. Можно приступать
к кофе. В нем нет калорий.
О боже, боже…
Лидия натянула носки, пижаму, а сверху еще толстенный
махровый халат до пят, сунула трубку в карман и пошла на кухню.
Телефон зазвонил, когда она задумчиво водила ложкой внутри
медной турки и думала об Игоре Леонтьеве.
Лидия выхватила из кармана нагревшуюся трубку. Ответить или
нет?
Почему-то ей вдруг стало страшно.
— Да? — решившись, спросила она.
— Что так поздно? — Голос матери, нежный, журчащий и переливчатый,
как горная речка весной, приятно потек Лидии в самое ухо, и от облегчения она
прислонилась лбом к белой дверце кухонного шкафчика.
“Господи, да что же это я так перепугалась? Смешно, честное
слово!”
— …уже третий раз, и даже на работу. Где ты пропадала? У
тебя свидание?
— Нет у меня никакого свидания, мам. — Лидия достала с полки
большую кружку и старинную пузатую, розового стекла сахарницу с неровными
тяжелыми кусками настоящего сахара. Она признавала только такой. Как отец. И
бабушка. — Просто задержалась на работе. Сдавала материал вместо Гришки
Распутина. У Гришки очередной загул. Начальство в бешенстве, ну и мне пришлось
срочно выдумывать что-то такое…
Неизвестно, зачем она все это излагала. Матери не было
никакого дела до ее работы да и до нее самой. Может, просто для того, чтобы
подольше не спрашивать “А как ты?”.
Лидия улыбнулась и остановилась на полуслове.
— Ну а ты как? — спросила она, пристраиваясь с ногами в
продавленное кресло, покрытое клетчатым пледом. Придерживая ухом трубку, Лидия
накинула плед на ноги и осторожно взяла со стола кружку.
Ну вот. Теперь можно жить дальше.
Она отхлебнула кофе, обернула кружку пледом и стала греть
руки о старую, моментально нагревшуюся шерсть. Мать говорила, не
останавливаясь:
— …кроме того, это зависит еще и от мнения Бориса
Исааковича, а ты прекрасно знаешь, как Боря ко мне относится еще с институтских
времен. Если бы твой отец не был так влюблен и я не боялась, что он что-нибудь
сделает с собой, если я предпочту другого…
Все это Лидия слышала два миллиона раз и даже знала наизусть
некоторые отрывки из текста.
Сейчас мать обязательно скажет, что ее скромное искусство
хоть и не приносит денег и славы, но все же служит утешением не только для нее,
но и для тех, кто любит ее и понимает…
— …и хотя за всю свою жизнь я не заработала даже на
приличную одежду, моя живопись служит утешением не только для меня, но и для
тех, кто ценит и понимает мои рисунки, а таких очень, очень много, гораздо
больше, чем может представить себе ограниченный ум…
Сколько бы раз в день они ни созванивались, мать всегда
говорила много и истово, как будто спорила с кем-то, кто в чем-то ее упрекал.
Лидии казалось, что всю жизнь мать спорит с бабушкой и отцом.
— …семья твоего отца никогда, никогда не понимала и не
поддерживала меня, — говорила в трубке мать, — мне приходилось искать утешения
в работе, и, может быть, именно поэтому сейчас мои работы так высоко оценены и
признаны именно теми людьми, чье мнение мне важно и дорого.
Господи, как длинно, как гладко, без единой паузы!
Лидия поставила кружку на стол и, высвободив из пледа руки,
потерла щеки. Щеки были холодные, а руки горячие, и ухо вдруг очень устало от
льющегося в него переливчатого горного ручейка.
Лидия посмотрела на часы.
Перебивать нельзя.
Перебьешь до времени — жди беды. Мать обидится, смертельно и
горячо, как ребенок, у которого в песочнице отобрали ведерко и совок. Она
бросит трубку и не будет отвечать на звонки Лидии. Ответит она только ближе к
полуночи, но помириться сразу не удастся — мать заплачет горючими слезами, и
Лидии придется пройти весь путь до конца — рассказ о молодости, об огромных
надеждах, которые подавала мать, пока не встретилась с отцом, о мещанской
семье, в которую она попала, выйдя замуж, о творческом поиске, о немногочисленных
тонких ценителях, которые по-настоящему разбираются в искусстве, об интригах в
издательстве, о попытках престарелого Бориса Исааковича наладить с ней
романтические отношения, о цикле лекций, которые ей предстоит прочесть в Музее
Востока.
И еще так: “Мне ничего не нужно от жизни, кроме осознания
того, что я прожила ее не зря, что — хоть иногда! — я дарила людям радость!”
А потом так: “Твой отец в конце концов убедил тебя, что мой
творческий поиск слишком затянулся, что я ничего не могу дать тебе не только
как мать, но и как художник, и все это только потому, что я всю жизнь была на
голову выше того мира, в который он старательно затягивал меня, а я
сопротивлялась иногда из последних сил…”
