Отец ушел, когда Лидии исполнилось восемнадцать и умерла
бабушка. Некому стало их мирить, и увещевать, и караулить под дверью кухни,
чтобы успеть вмешаться и отвести беду.
Отец ушел, оставив мать в тягостном недоумении. Всю жизнь
она была неотразима. Кроме сказочной красоты, у нее были талант, и тонкость
восприятия, и бездна вкуса, и блестящее окружение. И еще она была “на голову
выше мира”, в котором жил отец. Всю жизнь она пестовала и обожала свое чувство
долга, которое не позволило ей бросить любящего ее человека на произвол судьбы.
И вдруг этот человек… сам ее бросил?!
— …ты не могла бы поехать? — вдруг выловила Лидия из
журчания горного ручейка и как будто проснулась.
Господи, что именно она пропустила?! Прошло уже… Лидия
посмотрела на часы. Прошло… — ничего себе! — почти пятнадцать минут.
— Ты могла бы мне переводить, а то я боюсь, что мой
собственный немецкий сейчас не слишком хорош.
По-немецки мать говорила, как любой послевоенный школьник —
то есть никак, — но у нее были своеобразные представления о собственных
способностях.
— Почему ты молчишь? — спросила мать, хотя у Лидии еще не
было ни одной возможности что-нибудь произнести. — Я понимаю, конечно, что мои
дела — это только мои дела и на помощь, даже самую минимальную, мне не
приходится рассчитывать, но и тебе это могло бы быть интересно, Лидия…
Каждую субботу, если не было срочной работы, Лидия ехала на
рынок и покупала продукты для матери, а потом полдня убиралась у нее в квартире
и готовила нечто “объемное”, чтобы хватило до следующей субботы. Мать никогда
не умела за собой ухаживать и искренне гордилась этим. Почему-то в ее
представление об истинной интеллигентности и утонченности входила полная
бытовая беспомощность. Ни разу в жизни Лидия не ездила в отпуск — мать просто
умерла бы с голоду во время ее отсутствия, но ни за что не осквернила бы себя
прикосновением к сковородке.
— Мам, — нервно сказала Лидия и закурила, — ну что ты… Я же
все-таки тебе помогаю.
— Ты?! — изумилась мать. — Господи, она мне помогает! Чем?
Дурацкими щами, которые ты варишь раз в неделю?! Ты вполне можешь их не варить,
мне это совершенно не нужно! Разве ты делишь со мной мою… жизнь? Мои проблемы?
Мои заботы и разочарования? Разве я обременяю тебя всем этим?! Ведь я не прошу
тебя о чем-то… таком… примитивном, но съездить в Гамбург — это же… это же
удача!
Так, значит, вот зачем нужен немецкий язык! Гамбург. Как бы
осторожненько выяснить, что именно там будет происходить, в этом Гамбурге?
— Мам, а когда начинается этот… эта…
— Художественный форум? — подхватила мать. — Через две
недели. Представляешь, Боря даже выхлопотал мне в том подразделении ЮНЕСКО,
которое проводит форум, бесплатный билет. Тебе, конечно, придется за свой
заплатить, но я уверена, что это будет очень полезно для твоей… журналистской
писанины. О нетрадиционном искусстве сейчас так много пишут!
Художественный форум приверженцев нетрадиционного искусства
в Гамбурге через две недели. Какая прелесть.
— Мам, я сейчас ничего сказать не могу, я даже не знаю,
отпустят ли меня с работы.
— Ну что за глупости? — сказала мать снисходительно. —
Никуда не денется твоя работа. Да я просто уверена, что твоего отсутствия никто
и не заметит. Мы, люди творческих профессий, не можем так… закабаляться. Это
неправильно.
“Она уже все решила, — поняла Лидия, — и теперь ни за что не
отстанет. Так что в самое ближайшее время мне светит нетрадиционное искусство.
По полной программе”.
— Мам, это ты творческий человек, а я просто работающая
женщина. Делаю то, что мне начальство прикажет.
— А ты разве с ним не спишь, со своим начальством? —
безмятежно спросила мать. — Не может же быть такого, чтобы твой любовник не
отпустил тебя на недельку в Германию!
Лидии стало так жарко под шерстяным пледом, что загорелись
щеки. Она спустила ноги с кресла и с раздражением откинула плед.
— Мам, он уже давно не мой любовник. И вообще я не хочу это
обсуждать. Если смогу — поеду. Нет — значит, нет.
— Когда ты станешь матерью, Лидия, поймешь, как важно, чтобы
твои дети тебя понимали и ценили. Я так и не узнала, что это такое — любовь и
понимание взрослых детей, которым я отдавала все, которым я служила верой и
правдой, для которых…
— Мама! — У Лидии заныло в левом боку, кажется, где-то
неподалеку от сердца. — Я же сказала, что постараюсь! Я, честное слово, очень
постараюсь, но точно обещать ничего не могу.
— Так я и знала, — прошептала мать и всхлипнула так, чтобы
Лидия обязательно услышала, а потом положила трубку.
Лидия протяжно застонала и легла щекой на холодную
поверхность стола.
Значит, Гамбург, неформальное искусство, и все это через две
недели.
“Билет, конечно, придется купить, и отель тоже никто не
оплатит. Две недели я буду, как машина-переводчик, бормотать то по-русски, то
по-немецки, донося до заинтересованных сторон мнение друг о друге. Естественно,
восторженное. Все эти форумы собираются исключительно, чтобы долго и цветисто
хвалить друг друга, оптом и в розницу. Самое интересное и возбуждающее в этом
деле то, что мне абсолютно наплевать на нетрадиционное искусство вообще и на
немецкое в частности. Но боже мой, разве можно сказать об этом матери, не
поссорившись с ней до конца жизни?! Я еще буду умолять ее простить меня за
сегодняшний разговор и “равнодушное отношение”, и она, прежде чем простит, вею
душу из меня вынет”.
— Мне нужно посмотреть почту и почитать про “Уралмаш”, —
сказала она вслух. — Хватит изображать Веру Комиссаржевскую в последнем акте
“Бесприданницы”.
Решительный тон не помог. Все равно ей было очень жалко себя
— усталую, задерганную, перегруженную работой и странными отношениями с
собственной матерью.
Нужно поесть, решила она. Когда поешь, жизнь кажется не
такой мрачной. Одно-единственное нарушение режима — не в счет.
Через пять минут в кипятке булькали две огромные розовые
сардельки, а Лидия, торопясь от голода, кромсала в миску помидоры, огурцы и
чуть привядшие листья салата. Еще у нее были греческие маслины в банке, больше
напоминавшей флакон для дорогих духов, соленые огурцы и в морозилке — покрытый
толстым слоем инея древний батончик мороженого. И пошло все к черту!
Лидия накрыла на стол, поминутно таская из салата помидоры,
выгрузила на тарелку толстую огненную сардельку, но до стола не донесла —
откусила прямо на ходу, урча и причмокивая. Кошмар какой-то!
Разве может молодая интеллектуалка, столичная штучка и
неземное создание поедать сардельку, как голодная подъездная кошка?
“Впрочем, никому нет дела до того, как я ем. Это просто
замечательно — есть и не думать о том, что ты насмерть перепугаешь мужчину,
которому пришла фантазия разделить с тобой ужин”. Игорь Леонтьев с Лидией
никогда не ужинал, а те, что были до него, в счет не шли — это была далекая
пионерская молодость, и там вообще все было по-другому, не так, как сейчас.
Тогда почему-то казалось, что любовь должна быть непременно жертвенной, трудной
и… вечной. Трудностей иногда не хватало, и их приходилось выдумывать. Да и с
вечностью все оказалось как-то не так… однозначно.
