Звонить не хотелось.
— Мам, — сказал он холодно, — это я. Как ваши дела?
И старательно пропустил ответ мимо ушей.
— Мам, я в отпуск ухожу. На две недели. Я завтра уеду в
Питер и оттуда улечу. Вернусь, позвоню.
— Опять за границу? — с тяжелым вздохом спросила мать.
— Да. Опять.
— И совершенно напрасно, — с ожесточением, продолжая давний
бессмысленный спор, заговорила она, — что это за мода такая, на эту заграницу?
Тебе что, дома плохо? Что там может быть хорошего? Сплошной разврат и
разложение! Ты бы лучше…
— Мне тридцать два года, — перебил ее Кирилл и взял со стола
крошечную трубку мобильного, мечтая, чтобы кто-нибудь ему позвонил, прямо
сейчас, в эту секунду, — я сам знаю, что мне лучше.
— Кира, ты очень странный мальчик. Ты же рос в нормальной
семье, что с тобой сделалось? Разве мы с отцом тебя так воспитывали? Что это за
заграницы бесконечные, дела какие-то странные! Чем тебе плохо дома? Нужно
любить свою родину и…
— Мама, я люблю свою родину. Я живу на своей родине и не
собираюсь никуда уезжать, хотя мог бы. По-моему, этого достаточно.
— Что значит — мог бы?! Ты что, думаешь об отъезде?! Кира,
ты просто сошел с ума! Я отрекусь от тебя. Мы все отречемся от тебя! Ты не наш
сын, ты… ты… ты просто капиталист, без чести и без совести. Как ты можешь даже
произносить такое?
— Ничего такого я не произносил, — сказал он с тоской, — все
это ты произносишь, а не я. Мам, я не хочу больше слушать всякую чушь.
— Чушь? — чуть не завизжала мать. — Я говорю тебе о чести и
совести, а ты смеешь говорить, что это чушь! И в кого ты превратился? Я учила
своих детей быть трудолюбивыми, я учила вас чувству товарищества,
взаимовыручки, ответственности за свои поступки, я учила вас отличать истинные
ценности от всего наносного и пошлого…
— Мама, я вовсе не пионер-герой, — перебил Кирилл, — ты меня
с кем-то путаешь.
— Ты погряз в мещанстве, — констатировала мать торжественно,
— ты просто вырос слабым и не смог сопротивляться влиянию Запада. Ты всегда
любил вещи больше, чем людей, и поплатился за это. Неужели ты на самом деле
думаешь, Кира, что живешь правильно? Неужели ты можешь хоть чем-то оправдать
себя? Неужели твои грязные деньги не жгут тебе руки?
— Пока, мам, — попрощался Кирилл, — я позвоню, когда прилечу
из Дублина. Отцу привет передавай.
— Отец о тебе и слышать не желает, — сообщила мать с
гордостью, — ты — наша ошибка, Кира.
— Роковая, — согласился Кирилл, положил трубку и подул на
мокрые пальцы.
Он — ошибка. Его засосало мещанское болото. Странно, что она
не сказала, что он должен очиститься, запеть «Марсельезу» и устроиться на
завод, чтобы тяжким трудом смыть с себя позор бизнесменского прошлого.
Деньги — гадость. Достаток — зло. Мечтать о материальном —
низко. Не имеет значения, во что ты одет, имеет значение только твое внутреннее
содержание. Все, кто с этим не согласен, — недостойные ничтожества. Помыслы
должны быть чисты и мысли возвышенны, только тогда ты имеешь право называться
человеком.
Зачем тебе джинсы? Бовины брючки вполне ничего, ты в них еще
год проходишь. Какое имеет значение, что все над тобой смеются? Они просто
дураки и ничего не понимают, только и всего. Зачем тебе в парикмахерскую? Мама
отлично тебя подстрижет, лучше всякой парикмахерской.
Конечно, лучше. В парикмахерской нужно было оставить целый
рубль, а взять его, несмотря на все презрение к деньгам, было негде.
Яблоки раз в году, в августе, из собственного сада. Яблони
были старые, яблочки мелкие и несладкие, с почерневшими бочками. Есть их было
невкусно, но других не было. Шоколадкой его в первый раз угостили в школе, и он
потом каждый день приставал к Наде Суриковой — может, даст еще. Колбаса только
по праздникам, тоненький кусочек колбасы на толстом-претолстом куске хлеба. Всю
весну и осень он ходил в школу в растоптанных ботах, таща в мешке «сменку», полотняные
тапочки на резиновом ходу. Зеленые кримпленовые брюки, перешитые бабушкой из
отцовских, натирали кожу между ног, а других у него не было. Цигейковая шапка
была велика — почему-то она была ему велика всю жизнь — и съезжала на нос,
мешая видеть. Примерно до третьего класса отец привозил его в школу на
велосипеде. Сидеть было неудобно, попка затекала, ноги свешивались и болтались
как макаронины, в штанинах полоскался холодный ветер. Прохожие провожали их
недоуменными взглядами — никто не ездил зимой на велосипеде, да еще с ребенком.
Родители одноклассников его жалели, одноклассники — смеялись.
К семнадцати годам он укрепился в ненависти к образу жизни,
который вела его семья, и подался в хиппи — протестовать. В восемнадцать понял,
что от протестов такого рода нет никакого толка, и устроился на курсы
водителей. Потом некоторое время работал сменщиком у шоферов большегрузных
машин на дальних трассах.
Родители к его метаниям относились со снисходительным
пониманием — они готовы были уважать свободу личности, занятой поисками своего
«я», пока не выяснилось, что личность ищет не столько свое «я», сколько где бы
побольше заработать.
С тех пор все и началось и продолжалось по сей день, когда
выяснилось, что Кирилл — ошибка. Урод.
Ну и ладно. Урод так урод.
Он уедет в Питер, а потом в Дублин и думать о них забудет до
самого возвращения. Ему и без них есть о чем подумать.
Тем не менее он думал о них.
Думал, когда разговаривал с проштрафившимся Бойко, думал,
когда приехал домой, думал, когда выбирался из Москвы по узкому Ленинградскому
шоссе.
Чем он им не угодил? Он хотел только одного, чтобы семья
оставила его в покое, а она никак не оставляла. Если уставала мать, в дело
вступали сестры и — реже — братья. Кстати, братья быстрее всех поняли, что
воспитывать Кирилла — дело гиблое.
* * *
В вечернем Питере было свежо и солнечно и не по-московскому
просторно. Питер вообще был просторней Москвы и как-то логичней, что ли. Кирилл
всегда приезжал сюда с удовольствием, зная, что этот город действует на него,
как аспирин на больную голову.
Так и сейчас. Пробираясь к «Рэдиссону» по Владимирскому
проспекту, он и думать забыл о своей семье и о том, что он — урод.
Знакомый портье за блестящей конторкой улыбнулся знакомой
улыбкой и неуловимым движением подозвал носильщика в форме, хотя у Кирилла был
только один чемодан на колесах — он никогда не брал с собой в поездки много
вещей.
— Я в понедельник должен улететь в Дублин, — сказал Кирилл,
пока портье торопливо строчил в розовых бумажках, — а машину хотел бы оставить
на вашей стоянке. Я вернусь через две недели и еще дня два у вас поживу. Это
возможно?
