Приятно прохрустел гравий у него за спиной, и он спросил:
— На соседнем участке кто живет?
— Понятия не имею, — ответила Настя, — когда-то бабушка и
дед дружили с соседями, меня тогда на свете не было, только фотографии
остались, а потом… не знаю. Кажется, их дети куда-то уехали, то ли в Канаду, то
ли в Израиль, а дом продали. Бабушка говорила, что там почти никогда никого не
бывает.
— А собака?
— Какая собака?
— На том участке есть собака?
— Я не знаю, Кирилл, — ответила она удивленно, — а что такое
с этой собакой?
— Ты никогда не видела там собаку?
— Нет.
— Странно, — сказал он и улыбнулся ей, — будка есть, а
собаки нет.
— Может, они только собираются купить собаку.
— Тебе теперь попадет от тетушки? — спросил он. — Я вел себя
плохо?
— Все это ерунда, — ответила она бодро, — разберемся.
Пойдем, вещи отнесем.
— Кофе пахнет. Или мне теперь не дадут?
— Дадут. Я… мы с тобой живем на втором этаже. Пойдем.
«Мы с тобой» прозвучало многообещающе, но несколько
неуверенно.
Кирилл подумал о том, как ей должно быть неловко. Ему тоже
было неловко, но сам перед собой он делал вид, что ничего особенного не
происходит. Все нормально, все в порядке вещей, ему тридцать два года, это была
его инициатива, он контролирует ситуацию, он привык принимать решения.
…При чем тут умение принимать решения? Какое это имеет
значение? Он волнуется, как жених в первую брачную ночь, и ничего не может с
собой поделать. Он полночи не спал, все думал, как это будет, даже в бассейн
пошел не в полседьмого, а около шести, поняв, что лежать больше не может ни
минуты.
Он изучал соседний дом, выпендривался перед тетей Ниной,
обозревал образцово-показательные груди двоюродной сестрицы и все время думал,
что эту ночь он проведет в одной постели с Настей Сотниковой.
Мрачно глядя куда-то в область ее попки, он поднялся следом
за ней по темной лестнице с полированными прохладными перилами.
На втором этаже тоже был коридор, вазы с сухими цветами
стояли прямо на полу.
— Зачем такая прорва сухих цветов? — вдруг спросил он с
раздражением. — Это что, мавзолей?
Настя удивленно взглянула на него и открыла дверь, из
которой в полумрак коридора обрушился солнечный свет. От того, что она так
спокойна, он разозлился еще больше.
— Проходи.
Комната была большой, квадратной, и в ней отсутствовали
сухие цветы. Зато обнаружились веселые лимонные шторы, громадный письменный
стол — а на нем компьютер! — старомодный гардероб, стеклянная дверь на балкон и
кровать. При виде этой кровати Кирилл Костромин быстро сунул в рот сигарету.
— Пепельницу дать? — насмешливо спросила Настя, как ему
показалось, издалека.
У кровати были не ножки, а драконьи лапы, попиравшие старый
ворсистый ковер. Чугунное массивное изголовье расползалось немыслимыми изгибами
и собиралось в замысловатые узлы. Покрывало было бескрайним, как целина. Венчал
все сооружение полог той же ткани, обшитый по краю упругой оборочкой с розовыми
помпонами.
Это была не кровать. Это был гимн сексу.
Кирилл отвел глаза.
— Вещи можешь положить в гардероб.
— Какие вещи?
— Свои. У тебя есть что положить в гардероб?
Он соображал с некоторым трудом:
— А… да.
— Ванная в коридоре. Я тебе потом покажу. Сережка, родители,
тетя Александра и тетя Нина живут внизу. И еще Соня. Без Сони тетя Александра
обойтись не может. Она ей даже ночью чай подает и лекарства. А здесь Света,
Владик и… мы.
Мы. Это замечательно.
— Ты здесь ночевала, когда приезжала к бабушке?
— Конечно. Это лучшая комната на втором этаже. Бабушка
объявила, что она моя, как только я родилась, и с тех пор никого в нее не
пускала. Родители здесь жили, когда я маленькая была. Со мной, естественно. А
потом я стала жить одна.
— Ты теперь переедешь в Петергоф? — спросил Кирилл и
все-таки закурил.
— Конечно. У меня в городе совершенно ужасная коммуналка, на
Владимирском. Ездить далеко, но в коммуналке я больше жить не стану.
Он вытащил из рюкзака идеальную стопку вещей и поместил на
свободное место в гардеробе.
— Мне трудно говорить вам «ты», — сказала Настя, поглядев на
стопку мужских вещей в своем гардеробе, — очень трудно.
— Привыкнешь.
— Не знаю.
— Привыкнешь, — повторил он, потушил сигарету и неожиданно
поцеловал ее в губы.
От его губ пахло табаком и мятой — «Орбит белоснежный», знай
наших! — щека, которой Настя коснулась щекой, оказалась чуть влажной и
шершавой. Шея была широкой, сильной и загорелой, и грудь в распахнутом вороте
льняной рубахи — тоже загорелой и слегка влажной.
И все это, чужое, незнакомо пахнущее, странное, двигалось
рядом с ней, дышало и не давало трезво оценить ситуацию.
Господи, неужели она целуется с человеком, который спросил у
нее на стоянке: «Когда в последний раз вы выключали фары?» — и с величественной
холодностью вынул из багажника сверкающие «крокодилы»?!
Произошло какое-то движение, Настя открыла глаза и поняла,
что он снял с нее очки. Ей нужно было немедленно сказать ему, чтобы он
перестал, что она не может говорить ему «ты», а уж целоваться тем более не
может, она даже губы сложила, чтобы все это сказать, но как-то так получилось,
что они опять целовались. Очень быстро она позабыла, что хотела ему сказать,
обняла руками за шею и вздохнула легонько. Кожа вдруг стала болезненно
чувствительной, как будто она слишком долго сидела на солнце. Она провела голой
ногой по его ноге и замычала от удовольствия, чувствуя джинсовую шершавость. Он
подхватил ее под попку, поднял, прижал к себе, не отрываясь, только теперь она
была выше, держала в ладони его затылок и трогала подушечками пальцев густые
светлые волосы у него на затылке.
Он откинул голову и посмотрел на нее. Глаза у него были
очень внимательные. Насте моментально стало стыдно.
— Ну что? — спросил он. — Теперь легче?
— Что легче? — Господи, хоть бы очки надеть, закрыться от
него!
