— Звонила моя мать.
— А почему ты орал?
— Потому что я устал от них, — сказал Кирилл злобно и через
голову содрал мокрую рубаху, — я устал от них, как только родился. Я никогда их
не понимал, а они никогда не понимали меня.
— Почему?
— Настя, я не могу говорить об этом в три часа ночи. — Он с
размаху сел на кровать. — Потому что я ненавижу бедность, а у меня всю жизнь
были одни штаны. Я на танцы не ходил из-за этих проклятых штанов!
— При чем тут штаны?
— При том, что я не понимаю никакой идейной бедности!
— У вас была идейная бедность?
— У моих родителей восемь детей, — сказал он злобно, — у
меня еще четыре сестры и три брата. Они, видишь ли, хотели много детей! Они так
решили, когда поженились. Они задались целью воспитать совершенно особенных
людей. Необыкновенных. Свободных от мещанских предрассудков. И воспитали кучу
уродов. Меня в том числе.
— Ты не урод.
— У нас все было не как у всех. Новых детей не заворачивали
в пеленки, потому что в дикой природе дети растут совершенно голыми. Они лежали
голые и синие на коричневых клеенках, это я помню очень хорошо. Старшие дети
должны были все делать согласно расписанию, составленному отцом. С утра мы
выбегали во двор и делали зарядку — дождь так дождь, снег так снег. Когда я
начал соображать, стал прикидываться больным, но отец был убежден, что свежий
воздух лечит все болезни, и я тоже выбегал. Ты можешь себе представить, как
посреди московского двора кучка сумасшедших зимой и летом делает приседания и
обтирается снегом?! На нас смотрели, как на дрессированных макак, а мы знай
себе приседаем! Дома у нас был турник, и, проходя под ним, каждый должен был
три раза подтянуться. Шесть раз прошел, восемнадцать раз подтянулся. Дома никто
не носил никакой одежды, только трусы. Это изобретение не моих родителей, а
каких-то еще убогих, у которых тоже было штук пятнадцать детей, и они написали
книжку про воспитание. Это очень вдохновило моих родителей. Они тоже решили
писать, но почему-то не написали. Никогда в жизни у меня не было ничего своего,
понимаешь? Я спал в чьей-то кровати, и накрывался чьим-то одеялом, и носил
чьи-то штаны, и играл в чьи-то игрушки! А взаимовыручка! Я ее ненавидел! Отец
считал, что старшие обязаны помогать и наставлять младших, а на самом деле мы
просто друг друга лупили. За все. За кусок мармелада, за хлеб с маргарином и просто
от злости, потому что невозможно жить вчетвером в тринадцатиметровой комнате.
Ты хоть представляешь себе, что такое восемь детей и двое взрослых на двух
зарплатах и пособиях?
— Нет, — призналась Настя, глядя во все глаза.
— Мы ели только кашу. Варили кисель из пачек. Шоколад не
покупали никогда. Колбасу почти никогда. Когда хотелось машину, или медведя,
или грушу, родители говорили, что все это совершенно лишнее. Человек не должен
быть рабом вещей или еды. У матери одного моего одноклассника было три пары
сапог. Я долго не мог понять, как это. Зачем одному человеку три пары сапог?!
Нам всегда говорили, что мы живем хорошо и правильно, что мы растем свободными
и счастливыми, но никто, кроме нас, не ходил в школу в фетровых ботах и не
раздевался дома до трусов! А мы должны были раздеваться. Даже когда приходили
из школы или из собеса, мы все ходили в трусах, включая отца. Мне было
пятнадцать лет, когда я понял, что больше никогда не выйду из ванной в одних
трусах! Был жуткий скандал, но поделать со мной ничего было нельзя, нас никогда
не лупили, потому что родители считали, что лучший метод воспитания — это
убеждение, а убедить меня уже было невозможно. Никто не жил так, как мы, и
родители говорили, что все остальные живут не правильно, а я с трех лет был
убежден, что это мы живем не правильно!
— Кирилл, успокойся.
— Мать всегда говорила, что главное — это чувство
товарищества и наша дружба, но мы ни фига не дружили! Нам всего не хватало, мы
из-за всего дрались. Мы сами пришивали себе пуговицы и штопали носки — трудовое
воспитание! Можешь себе представить, как штопает одежду пятилетний ребенок? А
мы ведь в ней потом ходили! Мы долго жили в трехкомнатной квартире — десять
человек! А потом нам дали еще одну, тоже трехкомнатную на той же лестничной
клетке, и мы бегали из квартиры в квартиру через площадку. Соседи нас
ненавидели, потому что мы орали и шумели, но, по родительской теории, они жили
не правильно. Они не знали, что мы равнодушны к мещанским ценностям, вроде
тишины по вечерам и неприкосновенности личной жизни. Летом мы ходили в походы.
Мы надевали рюкзаки и тащились на электричку, и ехали за сто километров от
Москвы, и перли вдоль какой-нибудь реки дней десять. По утрам приседали,
подтягивались на подходящей ветке, варили на костре кисель из пачек. Только в
походе мы все спали в одной палатке и чесались, потому что от комаров не было
никакого спасения. Я мечтал, чтобы меня отвезли к бабушке, но должен был идти в
поход. Чувство товарищества и коллективизм! Бабушка топила печь. Отец бы ей
запретил — в дикой природе ведь не топят печь, но тогда негде было бы готовить,
а сырую картошку они есть почему-то не догадались. Бабушка укладывала меня у
печки. Там был узкий лежачок, и я спал там один — больше никого нельзя было
втиснуть. Я засыпал и мечтал, что вырасту, перееду жить в деревню и буду каждый
день топить печь и греться около нее. Буду сидеть один и греться. Сколько
захочу.
— Кирилл, прекрати.
Он перевел дыхание и огляделся.
Не было обшарпанной родительской квартиры, полной детей и
облезлых спортивных снарядов. И бабушкиного деревенского дома тоже не было. И
завтра утром никто не заставит его делать приседания на глазах у многотысячного
московского двора.
Все в порядке.
Ночной ветер вздувал легкую штору, и с листьев капали
тяжелые капли. Настя сидела, завернувшись в одеяло.
— Принеси мне попить, — попросила она, — что ты там пил?
— Воду из ведерка, — сказал он.
— Сойдет. Я поливаю из него цветы.
Он принес ведерко и подержал, пока она пила.
— Теперь ты с ними не дружишь? — спросила Настя,
отдышавшись.
— Я никогда с ними не дружил. Попила или еще?
— Вообще говоря, они ни в чем не виноваты, твои родители.
Просто они жили так, как им казалось лучше и проще.
— Настя, я не хочу это обсуждать. Мать сказала, чтобы я
забыл номер их телефона, но это уже бывало. Если повезет, она не будет мне
звонить месяца три. А потом все наладится. То есть она опять примется звонить и
втолковывать про мои грязные деньги и капиталистический образ жизни.
— А сестра?
— Какая сестра?
— Которая родила.
