* * *
Кирилл проснулся в двенадцать часов, да и то только потому,
что Настя тянула его за ногу и что-то громко говорила. Со сна он не мог разобрать
— что именно.
Голова болела так, что хотелось сунуть ее под какой-нибудь
пресс, чтобы сдавило как следует и она болела бы не так сильно.
Похмелье?
Ах, да. Вчера ночью в саду его стукнули по затылку.
— Насть, подожди, — попросил он, плохо слыша себя, — я ни
слова не понимаю.
— Голова болит? — спросила она, стоя в ногах кровати. Хоть
бы подошла и пожалела его, что ли!
— Болит, — признался он жалобно, надеясь, что она подойдет и
пожалеет. — Очень.
— У тебя мобильный телефон раз пять звонил. Я сунула его за
диван. А семье сказала, что ты вчера бутылку виски выпил и теперь встать не
можешь.
При мысли о вчерашнем виски Кириллу стало совсем худо.
— Мы его вместе пили, — с трудом выговорил он.
— Принести тебе кофе?
— Нет! — Только кофе ему не хватало! — Нет, спасибо. Я
сейчас встану, схожу в душ и… съем чего-нибудь.
— Три корочки хлеба? — спросила Настя, не приближаясь.
Он оскорбился:
— Разве ты не должна ухаживать за мной и стать мне родной
матерью? В конце концов, у меня был несчастный случай на производстве.
Настя улыбнулась, подошла поближе и потрясла его ногу,
завернутую в одеяло.
— Как орудие производства? Болит?
— Болит, — признался Кирилл, — даже встать страшно.
— Принести аспирин? У мамы, наверное, есть. Или у Сони?
Давай я принесу. Ты полежи пока спокойно, не вставай, я сейчас.
Лучше бы она его поцеловала. Впрочем, нет, не лучше. Он
зарос щетиной по самые глаза, на затылке у него шишка, а вчерашний перегар можно
поджечь и стать лучшим за всю историю человечества исполнителем номера
«Глотатель огня».
Кирилл Костромин всегда старался выглядеть пристойно в
глазах окружающих.
Едва Настя вышла, он поднялся и, охая, как больной старик,
напялил джинсы и вынул из гардероба чистую майку. Он был уверен, что ему
поможет душ, но до него нужно было еще добраться.
Приглушенно зазвонил мобильный, и Кирилл долго пытался
сообразить, где он, и не сразу вспомнил, что Настя говорила что-то про диван.
Телефон нашелся под толстой диванной подушкой.
Звонил Игорь Никоненко.
— Слушай, Кирилл, — начал он, едва поздоровавшись, — я
думал, что от этого твоего Института патентоведения с ума сойду. Там сто
подразделений, одно другого хуже. Светлана Петруничева работает в архиве группы
патентных поверенных. Обычный работник, не хуже и не лучше других. В архиве
самая молодая. Ничего особенного за ней не числится.
— Никакой уголовщины, ты это имеешь в виду? — спросил
Кирилл, неуверенно пристраивая голову к вышитой подушечке. Держать ее
самостоятельно он был не в силах.
— Никакой. А что? Должна быть уголовщина?
— Я не знаю.
— Ты там только самодеятельностью не занимайся, — проворчал
Никоненко, понизив голос, — вы с Пашей очень любите, я знаю. Зачем она тебе,
эта Петруничева?
— Мне просто нужно выяснить кое-какие обстоятельства, —
объяснил Кирилл туманно.
— Ну да, — согласился Никоненко. — Есть одно обстоятельство,
но оно к твоей Петруничевой прямого отношения не имеет.
— Какое?
— У этой группы патентных поверенных есть начальник. Его
зовут Петр Борисович Лялин. Сорок пять лет, на этой работе три года. Во всех
отношениях положительный мужчина.
— Ну и что?
— Месяца три назад внезапно разбогател. Зарплата у него
что-то около трех с половиной тысяч русских рублей, а он себе недавно машинку
купил. «Шкода-Октавия», тысяч за пятнадцать североамериканских рублей. И сделал
все как-то не слишком грамотно, налоговики по крайней мере проявили интерес.
Кирилл отодрал голову от подушечки и разлепил глаза.
— И что?
— Больше ничего не знаю, Кирилл. Честно. Я даже сегодня с
утра звонил Леве Захарову в Питерскую налоговую полицию. Он мне сказал, что у
них висит какая-то мутная история с торговой маркой «Красно Солнышко», и в этой
истории вроде бы замешана эта группа патентных поверенных, но, что за история,
не рассказал. Вот и все. То ли сам не знает толком, то ли еще что-то.
— Спасибо тебе, капитан, — сказал Кирилл, добавив в голос
побольше чувства.
— Я уже неделю как майор, — пробормотал Никоненко. — Так что
звони, Кирилл. И самодеятельностью все-таки не занимайся.
Кирилл только и делал в последнее время, что занимался
какой-то непонятной самодеятельностью, но Никоненко он на всякий случай
пообещал ничего такого не делать.
Ему нужно было подумать. Для этого требовались две вещи —
сигареты и голова. Ни первого, ни второго в данный момент в наличии не было.
Сигарет можно стрельнуть у Насти, а голову попробовать оживить
при помощи душа.
Он добрел до ванной, стащил одежду, что тоже потребовало
небывалых усилий, и бессмысленно покрутил все краны, старательно отводя глаза
от зеркала. Он был уверен, что собственная отекшая, желтая щетинистая
физиономия приведет его в еще худшее расположение духа.
Наконец ему показалось, что воду удалось открыть, и,
придерживаясь за стену, он шагнул в застекленную кабинку душа.
Ай да бабушка! Ай да научная сотрудница Русского музея!
Даже в квартире Кирилла Костромина ванная была просто
ванной. В ней, конечно, располагалась масса новомодных экзотических штучек,
вроде джакузи, черного кафеля и широколистных тропических цветов, но отдельной
душевой кабинки у него не было. А у бабушки была.
Жесткие водяные струи лупили Кирилла по голове, возвращали
возможность думать.
Он совсем выпустил из виду вопрос, который пришел ему в
голову одним из первых, — на какие деньги бабушка божий одуванчик жила
пятьдесят лет после ареста мужа? Явно не на зарплату старшего научного
сотрудника и вряд ли на гонорар от французского путеводителя.
Если у нее были деньги — а деньги у нее явно были! — то где
они? Кому она их оставила? Она умерла от несчастного случая — или не от случая,
— но смерть ее была внезапной и неожиданной. Даже если денег осталось мало, все
равно они должны быть, она ведь не собиралась немедленно умирать!
