Кирилл Костромин залпом допил свой кофе и посмотрел на обоих
благодушных стариков. То ли адреналин, то ли необыкновенный кофе молотил в
виски, раздувал очажок боли в затылке.
На Соню он старательно не смотрел.
— Правильно ли мы поняли, — начал он, — ожерелье старинное и
очень ценное. В нем настоящие камни, сапфиры и бриллианты, редкой и красивой
работы. — Ювелиры кивали. — Оно было сделано в Голландии в середине
девятнадцатого века. Это музейная редкость?
— Нет, нет, — нетерпеливо прокаркал Франц Иосифович, — музей
ни при чем. Ни при чем. Хотя, безусловно, раритет. Да.
— Мы даже с некоторой долей предположения можем назвать
мастера, — гордо объявил Михаил Эрастович, — это Густав ван Гаттен дю
Валленгшток. Очень известный мастер.
— Художник, — подхватил его напарник, — настоящий. Не просто
камнерез. Знаток. Имел дело только с хорошими камнями. Потомственный ювелир.
Что с вами? — спросил он у Сони. — Вам не понравился кофе?
— Как — не понравился? — переполошился Михаил Эрастович. —
Боже мой, вы даже не попробовали! Теперь его нужно вылить. Это уже не кофе!
Франц Иосифович, она даже не попробовала!
— Сонечка, — пробормотала рядом жалостливая Настя, — все
хорошо. Не плачь.
Кирилл вытащил из кармана носовой платок и сунул его Соне.
— Франц Иосифович, к вам никто не обращался с вопросами по
поводу этого ожерелья? Вчера или на прошлой неделе? Никто не приходил? Не
звонил?
— Звонил Сергей Сергеевич, — ответил Михаил Эрастович, — он
звонил в пятницу, и я сказал, что у нас нет никаких сомнений в подлинности и
времени изготовления. Мы были уверены, что он все передаст барышне. Неужели не
передал?
Нет, подумал Кирилл, не передал. Он не передал и не хотел
ничего выяснять. Он говорил, что Соне от этого будет только хуже.
— Сережка звонил? — спросила Настя.
— Сергей Сергеевич, — подтвердил Франц Иосифович, — звонил.
Да.
— Он позвонил и представился, — уточнил Кирилл, — правильно?
Или вы его и так знаете по голосу?
— Зачем по голосу? — нетерпеливо возразил Михаил Эрастович.
— Я никого не знаю по голосу! Я же не секретарь-машинистка! Мне звонят и
говорят: здравствуйте, Михаил Эрастович, это Сергей Сергеевич, и тогда я узнаю.
Почему я должен разбирать голоса?
— Нет-нет, — успокоил его Кирилл, — конечно, вы не должны
разбирать голоса. Просто у нас произошла… неувязка.
— У нас — нет, — объявил Франц Иосифович, — у нас не бывает
неувязок. Только когда приходят клиенты, а мы пьем кофе.
— Это бывает крайне редко, Франц Иосифович, — возмутился его
напарник, в которого коварный Франц Иосифович метил своей тонкой иронией, — мы
же не районная ювелирная лавка, в которой растягивают обручальные кольца и
шлифуют копеечные серьги. Мы — специалисты. Мы вполне можем пить кофе, когда
захотим. Вы заберете свое ожерелье, барышня?
— Нет, — сказал Кирилл, не дав Соне и рта раскрыть, — мы
оставим его здесь. Барышне негде его хранить.
— Правильно, — одобрил Франц Иосифович, — очень ценное.
Хранить его надо с умом. В кармане не носить. Да.
— Только, пожалуйста, — Кирилл поднялся, и вдруг оказалось,
что он на голову выше обоих стариков и занимает очень много места в комнатке,
похожей на сейф, — никому, кроме… Софьи Борисовны, его не отдавайте. Даже если
человек принесет тридцать три расписки и нотариально заверенную доверенность
или что-то в этом роде.
— Сколько оно стоит? — хрипло спросила Соня. Носовой платок
у нее в руке был совсем мокрый. — Сколько? Если его продать?
— Не спешите, — посоветовал Михаил Эрастович, — продать вы
всегда успеете. Может быть, лучше оставить его в семье. Ваша дочь или внучка
наденет его на свое совершеннолетие. Старый ван Гаттен был бы доволен.
— Или на свадьбу, — хрюкнув от удовольствия, вступил Франц
Иосифович. — Церковь. Невеста. Белое платье. Открытые плечи. Орган. В ваших
церквях не играет орган. Ерунда. И ваше ожерелье. А?
— Сколько оно стоит? — повторила Соня. — Хоть
приблизительно?
Франц Иосифович пожал плечами и посмотрел на Михаила
Эрастовича.
— От семидесяти до ста тысяч долларов, — сказал тот. — Чуть
меньше, чуть больше, в зависимости от знатока. И все же не спешите его
продавать. Подумайте. Пусть оно полежит у нас в сейфе. У нас гораздо надежнее,
чем в ваших швейцарских банках.
— Разумеется, мы не станем никому его отдавать, — перебил
его Франц Иосифович, — только барышне. В руки. С чего вы взяли, что мы можем
его отдать?
— Мое ожерелье стоит семьдесят тысяч долларов? —
пробормотала Соня, еле шевеля губами. — Оно столько стоит?
— Что с ней? — нетерпеливо спросил Франц Иосифович почему-то
у Кирилла.
— Она думала, что оно стоит семь рублей, — сказал Кирилл, —
не обращайте внимания. Если она не придет в себя, мы макнем ее в Неву.
— Я думала, что бабушка, — продолжала бормотать Соня как в
бреду, и Кирилл подумал, что ее на самом деле придется полоскать в Неве, — я
думала, что бабушка оставила мне стекляшки. Я думала, что она меня разлюбила.
Что она меня презирала. Я думала, что она хотела мне напомнить, что я ничего не
стою. Что я недостойная. А она… она… оставила мне бриллианты. И завещание не
изменила. Даже после того.
— Спасибо, — поблагодарил Кирилл ювелиров, — кофе был
изумительный. Я такого не пробовал никогда в жизни.
— Заходите, — пригласил Франц Иосифович, поглядывая на Соню,
— приводите барышень. Мы всегда варим кофе после того, как выстрелит пушка.
Будем рады. Да.
— Сонечка, пошли, — Настя потянула Соню за руку, — спасибо
вам большое, Франц Иосифович, и вам, Михаил Эрастович. Кофе был необыкновенный.
Кирилл почти выволок Соню из мастерской. Почему-то она
упиралась, не шла, а он тащил ее и злился так, как не злился никогда в жизни.
Даже когда отец заставлял его писать «план
самосовершенствования» на неделю вперед, а потом следовать этому плану и вписывать
в отдельные графы свои достижения.
Он был совершенно уверен в своей правоте с той минуты, когда
увидел в окошечке Светиного мобильного номер телефона. Он знал абсолютно точно,
что вся затея со звонком — попытка в очередной раз обмануть дуреху Соню, обвести
вокруг пальца, ведь это было так просто. Соня поверила бы — она привыкла верить
во все самое плохое.
Вот в то, что ожерелье подлинное, она поверила не сразу и,
кажется, еще не до конца.
